Домино
Шрифт:
Чарли с удовлетворением рассматривает десять розовых роз, которые цветут в горах Шотландии. До встречи! — кричит он.
Хотя он ездит на метро каждый день, ему никогда не перестанет нравиться этот сухой затхлый воздух и то, что это самый быстрый вид транспорта. Поезда следуют один за другим. Электрические гусеницы. Нонсенс. Несмотря на безликие вагоны, Эрик считает, что в метро есть своя поэзия.
В вагоне трио музыкантов. Цыгане играют просто сногсшибательно и зарабатывают кучу денег. Женщина, посмотревшая на него, когда они заходили в вагон, улыбается. Оркестр кланяется и благодарит.
Клиника
Мы же не можем рисковать и взять на работу недоучку, прочавкал ответственный за персонал и строго посмотрел на него сквозь толстые стекла очков. Но, являясь студентом второго курса, вы пригодны для этой работы.
Поначалу Эрик работал в обычных палатах, со временем его повысили, и он перешел в реанимацию. Дежурства никогда не бывают меньше двенадцати часов и хорошо оплачиваются. Он заходит в раздевалку. И, хотя он всегда считал, что сабо на резиновой подошве — самая ужасная обувь после туфель с перетяжкой, ему нравится переодеваться из повседневной одежды в профессиональную. Пахнущую хлоркой и свежевыглаженную. Всегда.
Вы выглядите счастливым, Эрик! Изящная медсестра мадам Клавель улыбается ему, проходя мимо. У вас в четырнадцатой палате новый пациент.
Он проверяет журнал. Палата четырнадцать, мадам Флёри. Тромб в сердце, отек легкого. Лежит в коме. Он стучится в дверь, хотя знает, что пациентка без сознания. Он заходит в палату, которую, несмотря на аппараты и резко выраженный больничный запах, на первый взгляд, можно принять за хороший номер в пятизвездочном отеле.
Такое же отсутствие уюта и индивидуальности. Все палаты одинаковые, только в них по-разному падает свет. Но зимой не важно, на восточной или на западной стороне находится палата. У Эрика чередуются вечерние и ночные смены, дни он хочет оставить для себя. Он любит эти бессонные ночи на десятом этаже в клинике Артман. Он заменяет Жана — студента-медика третьего курса. Зануду и зубрилу.
Coronar occlusion, oedema pulmonares. Это должно звучать естественно, но не звучит. Голос Жана как скрипучая дверь.
Пациентка — женщина в возрасте между «пожилым» и «преклонным». Хотя она сейчас в коме, легко увидеть, что, будучи в сознании, она тратит много времени на уход за своей внешностью. Ее ногти отполированы, волосы покрашены в несколько разных оттенков серого, а безымянный палец той руки, которая лежит на одеяле, украшают три кольца: два кольца-дорожки и одно с большим сапфиром. Рука тонкая и изящная, как будто она никогда не была причастна к мытью посуды.
Ее обнаружила консьержка. Острый инфаркт. Если бы ее не нашли, она бы уже давно отошла в мир иной. Я не помню, какой в этих случаях процент смертности. Жан записывает себе, что ему надо не забыть это найти. Но сейчас ее состояние стабильное.
Сколько
Давай посмотрим. Он заглядывает в журнал, лежащий рядом с кроватью. Семьдесят восемь.
Родственники есть?
Нет. Ну ладно, я оставляю ее на тебя. Хорошего дежурства, Эрик. Следи за тем, чтобы ей давали и морфий, и наперстянку.
Спасибо, он не вчера родился. Как будто он автоматически это не проверит. В самом деле, он не может представить себе более удобной работы.
Конечно, ему ни в коем случае нельзя спать, поскольку он должен сохранять бдительность. Ночная тишь белая. Звук от электрокардиограммы красный. Он с нетерпением ждет лета, когда щебетание птиц на рассвете перенесет его мысли на гобелены в музее Клюни. Женщина с единорогом, окруженная животными и птицами, на красном фоне. Он слышитплетение ткани лучше, чем видит его. Жалко, что трудно посмаковать слово, означающее эту способность: это называется синестезия, но это слово горчит у него во рту. И почему, собственно, ждать другого времени года? Он сидит и рассматривает впалые щеки пациентки. Почему не радоваться зиме, которая никак не хочет отступать, хотя и превращает снег во что-то бутафорское. Скоро наступит март. Потом придет лето, потом опять зима, мы станем на год старше и ближе к тому, чего боимся. Он обходит кровать. Мерит ее пульс и читает журнал.
Кофе? — спрашивает одна из хорошо сложенных медсестер.
С удовольствием. Наступает ночь, и он достает карандаш и блокнот из кармана рубашки. С возрастом Эрик развил и довел до совершенства свой почерк, который сейчас на два миллиметра меньше, чем буквы в телефонном справочнике. Те блокноты, в которых он пишет, всегда куплены в «Gibert Jeunne» на площади Сен-Мишель, и их обычный формат восемь на пятнадцать сантиметров. Карандаш тонкий, как иголка. Его внимание к письменной работе всегда такое же пристальное, как и внимание к пациенту. Он любит эти ночи.
В 3.47 у мадам Флёри из четырнадцатой палаты происходит новый сердечный приступ. В семь часов, когда Эрик переодевается, ее состояние снова стабильное. Это далеко не первая спасенная им жизнь.
По дороге домой в утреннем метро он немного дремлет, и, хотя знает дорогу наизусть, не засыпает. Выходит на своей станции.
~~~
Манон всегда причесывается, наклонив голову вперед. Надо сто раз провести расческой по волосам, учила ее кавказская бабушка. И тогда у тебя будут густые волосы. Она же научила Манон готовить.
Интересно, хотелось бы попробовать.
И как доктор это себе представляет? Ты же никогда не бываешь дома к ужину.
Зефир подходит и кладет руку на ее затылок. Когда она выпрямляется, то ловит его взгляд в зеркале. Она не знает этого мужчину. Они занимались любовью несколько дней назад, и все равно он кажется ей недоступным. Когда она была маленькой, она мечтала выучить какой-нибудь иностранный язык, не понимая его. Она представляла себе, что учит китайский, представляла, что использует слова, правильно их располагает, произносит их тоже правильно — и не понимает. Она не любит понимать. Не потому ли она ответила «да», когда Зефир просил ее руки?