Домочадцы и другие лоскутяне
Шрифт:
– Да, лошадка своё, видимо, отбегала, – сказал мужчина. – Наверное, придётся её усыпить, не буду же я её кормить даром…
– Она столько лет работала на вас, а вам жалко для неё корма? Вы сказали, что не знаете, как отблагодарить меня… Пожалуйста, не убивайте лошадь, пусть она хромает, но живёт! Прошу вас, пожалуйста! Завтра я напишу письмо знакомому фермеру – у него ходят на воле несколько старых лошадей. Возможно, он возьмёт к себе и эту, вашу…
– Что ж, будь по-твоему! Пусть живёт, а ты всё же узнай, может, кто и заберёт её… Слушай, я даже не спросил – куда ты шёл, что в такой час оказался на этой дороге?
– Долго объяснять, – сказал Сима, – так получилось, мы здесь встретились… Уже светает, сейчас начнётся движение, думаю, вам обязательно помогут добраться до дома,
Запомнив имя мужчины и название его деревушки, Сима попрощался и отправился обратно. Что-то подсказывало ему: он снова опоздал в приют…
Несколько приютов он сменил, пока, наконец, не дорос до самостоятельной жизни. И ещё он начал писать стихи. Собственно, первое стихотворение он написал после встречи с девочкой из моря. Он очень много думал о ней и о необычной её жизни… «две родины, а ласточка одна» – как-то прозвучало у него… где прозвучало, он не мог сказать – то ли в мыслях, то ли в душе, то ли в кровотоке… Та встреча определила многое – Сима стал спасателем и поэтом.
Однажды в детстве, совсем почти засыпая, погружаясь в тёплую невесомость сна, почувствовал, как кто-то плачет в одиночестве! Вдруг оказалось, что он мог улавливать сигналы бедствия. И это побудило его к действиям. Потому что слушать молча – значило бы подслушивать. А этого мальчишка не допускал в принципе. Значит, на каждый горестный сигнал Сима отправлялся в путь. Он внимательно слушал те сообщения, которые посылала ему ночь. В полифонии ночной тишины одни мелодии звучали громче других… Но выбор, импульс к действию приходил, когда Симон ощущал странный толчок в сердце. Со временем обратил внимание на то, что две темы были всегда – то громче, то тише, пересекаясь со всеми остальными, то еле слышно, словно уходили навсегда, иногда совсем рядом. Особенно в полнолуние. Он всегда слышал их, помнил, но знал, что время пойти по следам этой музыки ещё не пришло. Обе эти мелодии были странным образом связаны между собой, хотя были совершенно независимы друг от друга… Иногда он думал, что одна из них звучит совсем близко, чуть ли не у него за стеной. Но, как правило, в полнолуние Чау пела свои песни Луне, это стирало звучащую тишину ночи, и Сима обычно укладывался спать, зная, что ничего больше сегодня не услышит – Собака не даст сосредоточиться…
В Доме, который каждую ночь становился другим, Симону было хорошо – он и сам становился немного другим после каждого своего ночного похода. Мебели в его комнате стояло немного: крепкая кровать с жёстким матрацем, очень просторная, потому что он любил спать, разбросав руки и ноги, большой полупустой шкаф, в котором совсем немного места занимала его одежда, зато имелось много тарелок и вилок-ложек – он в любое время был готов накормить и приютить тех, у кого не было крова. Несколько матрацев и одеял лежали в сундуке на тот случай, если кто-то останется ночевать… У двери стоял большой коричневый рюкзак грубой кожи, в котором было сложено всё, что могло понадобиться ему в походе, фонарь и большая фляга с водой, которые он закреплял на поясе, и замшевый мешочек оливкового цвета с небольшим запасом еды. Рядом лежало несколько связок прочных верёвок и бечевы. Но главная ценность Симы хранилась в самой глубине верхней полки шкафа – голубая в золотых бабочках жестяная коробочка из-под не им съеденных леденцов.
Коробочку он берёг пуще зеницы ока. В ней находились свисток из наполовину стёртой жемчужины и маленький, с почтовую марку размером, обрывок чего-то, что он так и не смог определить. Похоже, на нём был изображён розовый детский башмачок с застёжкой на пуговицу. Впрочем, этот неровный клочок то ли кожи, то ли ткани, то ли бумаги давно стал таким затёртым и выцветшим, что мало кто разглядел бы на нём хоть что-нибудь. Но Симон помнил каждый штрих, каждый изгиб контура на рисунке, потому что хранил и разглядывал его, сколько помнил себя. Он точно знал – это из его жизни, из его детства. И ещё с детства он хранил в памяти странный стишок. Что означали слова этого стишка, ему было неизвестно, и он часто повторял его, как детскую считалочку – домочадцы все слышали его от
Совместное изучение смысла стишка не привело ни к чему – кажется, его просто не было. Особенно смешными казались строчки про сестру, которая наденет платье, когда совсем рассветёт… И только Бабушка Лина говорила: «Если мы не находим смысла в словах, это не значит, что его нет – может быть, мы просто ещё не доросли до понимания…» Она говорила так, обращаясь к Тыкве, умевшей глубокомысленно слушать и выразительно молчать в ответ, отчего все считали её замечательным собеседником.
Дедушка Бертик называл Симона поэтом, но стихи были только видимыми оттисками его бессонниц, его ночных поисков и находок. Потому что работа спасателя всегда полна риска и поэзии высокого накала – а Сима был хорошим спасателем.
Там, где он жил, находилось таинственное место, где сосуществовали все места земного шара, и он был готов в любую минуту отправиться на помощь в самую далёкую даль…
Сегодня ночью он уловил полустёртый прерывистый сигнал… Он долго настраивался на его истончающееся звучание и, наконец, с трудом разобрал – «нет света», «не вижу», «не выбраться»… Каждая клеточка его вобрала звуковые волны этого сообщения, и Сима всем своим существом ощутил дрожание горного склона. Он принял направление тревожного импульса. Очень быстро оделся в дорогу, взял приготовленное у двери снаряжение. Почти бесшумно вышел на лестницу, чтобы не потревожить покой Дома. Но с лестницы чуть не скатился, споткнувшись: на крыльце сидел Миша – отчего-то ему сегодня совсем не хотелось спать.
– Я с тобой! – сразу же сказал он Симе. Тот кивнул в ответ.
– Обувь надень удобную для дороги!
Рядом уже крутилась Чау, повизгивая от нетерпения. Её не надо было приглашать, слух собаки в сто крат острее, чем у человека, и она сразу услышала приготовления Симона в дорогу. Иногда, впрочем, не очень часто, ей удавалось отправиться с ним. На крыльцо, застёгиваясь на ходу, вышел заспанный Хулиган Гоша – его комната сегодня была ближе всех к входной двери, и спал он обострённо чутко – привычка такая у него была…
– Я с вами! – безапелляционно заявил он, и накинул капюшон куртки.
– Всё объясню по дороге, – сказал Сима. – Времени в обрез, надо спешить! – и негромко позвал: Жабль, Жабль!
Через мгновение три Жабля возникли над крыльцом. На одного уселись все Домочадцы, и Симон обозначил ему направление. Два других Жабля тронулись за ними вслед – мало ли, какая помощь может скоро понадобиться.
Склон высокой горы накопил напряжение. Ледниковая шапка на вершине уже несколько недель понемногу таяла, и талые воды, заполнив все впадины ледника, стали сползать вниз. Огромная масса обломков хребта, глыб, камней разного размера и каменной крошки начала шевелиться – пока медленно, незаметно глазу, и только нарастающий шорох отражал начало этого движения.
Ди Ноель и Вареник, старые друзья, картографы и вояки, работали над составлением карты местности. Шутка сказать – случись здесь какие боевые действия, а вот как раз подробной карты этого склона и нет! Разве можно вести войну вслепую! Нет, они были профессионалами, а не дилетантами. Посему надо было каждый кусочек земли обозначить на подробной схеме. Они размеряли угол наклона, описывали каждую складочку рельефа и зарисовывали тропинки, протоптанные горными козами… Сегодня они работали на входе в узкое ущелье.