Дон Жуан (рассказано им самим)

Хандке Петер

Но когда же он все-таки обернулся к женщине, то увидел, что она не разделяет его смиренного согласия с остановкой на полпути и лишением себя главного. Ее взгляд был черен от гнева, не то чтобы направленного на него, нет, она была разгневана принципиально и до глубины души. Не хотела она ограничиваться только тем, что произошло между ними. Не хотела, и все тут, не могло на этом все завершиться. Ее время, принадлежавшее ей, женщине, еще не кончилось и никогда для нее не кончится. И он, Дон Жуан, тотчас же понял, что должен немедленно уйти от нее — да, он не хотел бежать, он противился этому, — но снова вынужден был это сделать. Отведя ее к мужу, издали наблюдавшему за ним и видевшему в нем, между прочим, дорогого своего друга, сам Дон Жуан наконец, приглядевшись к нему, тоже почувствовал прилив искренней дружбы, а тогда уж тем более прочь отсюда и поскорее из этих мест.

Так оно и случилось. Только бегство Дон Жуана совпало с бегством его слуги. А оно, в отличие от действий Дон Жуана, бросилось всем в глаза, предложив

вниманию гостей все, что только может предложить скандальное бегство. За его собственными действиями следила только покинутая им женщина, во всяком случае ее глаза, и позднее, с далекого расстояния, куда уже не долетал пушечный выстрел, ему казалось, он слышит, как она скрежещет зубами, плюет ему вслед, а главное — вздыхает. (Дон Жуан, который обычно то и дело вздыхал, никогда не делал этого от тоски по женщине; и речи быть не могло, ибо выходило за рамки приличия, — он унизил бы и женщину, и себя самого.) Слуга же, напротив, бежал под общий обстрел глаз, и за ним гнались, и за его хозяином, уже сидевшим в ожидании в машине, все те, кто из свадебной компании мог еще двигаться. По классическим правилам погони, вслед машине не только летели камни, падая в пыль (разве что только она не поднималась столбом), но и образовалась приличествующая случаю гонка преследования (да только она внезапно оборвалась на окраине деревни, точно в установленном месте, словно здесь проходила маркирующая линия границы, ну как в США между отдельными штатами, где кончается их суверенная власть).

На лице слуги к старым царапинам прибавились новые, местами долго кровоточащие. Он крутил баранку уже без свадебного пиджака, а его белая рубашка была разорвана, свежие царапины виднелись и на теле, особенно на спине, нижняя губа распухла, в самой середине запекся комочек крови после укуса — ясный след от зубов, впившихся в нее. Он обрел дар речи, только когда они уже подъезжали к Тифлису. От страха за гостя, катавшегося по полу в борьбе со смертью, он и его уродка, не произнося ни слова, отошли, как по обоюдному уговору, в сторонку и накинулись друг на друга. В действительности это, конечно, скорее она потянула за собой попутчика Дон Жуана и набросилась на него в каморке, служившей чуланом, и так далее. Но и он не отрицал, что, в свою очередь, тоже имел на нее виды. На него, так он объяснил Дон Жуану, она не производила впечатления уродки, с самого начала нет, еще и до поднятия праздничного настроения за столом, до обильных возлияний и всеобщего возбуждения. Ему вообще с давних пор всегда нравились женщины, считавшиеся некрасивыми. Для него достаточно было увидеть женщину со следами оспин на лице, как его тут же охватывало умиление. И ему уже хотелось обладать этой рябой. Он даже испытывал смущение, если вблизи него появлялась такая неприметная и невзрачная в привычном смысле слова женщина, — смущение от умиления и желания покорить ее. Каждый раз он буквально краснел, когда видел женщину своего типа, так что Дон Жуан постепенно научился в течение недели предсказывать развитие событий, увидев, как он краснеет и глядит поначалу растерянно, почти испуганно в сторону. И то, что он западает на таких женщин, сказал слуга, это не недостаток вкуса и даже не извращение. Те типы женщин, которые в глазах других представляются обезображенными или слегка поблекшими, те, что сидят по углам или пробираются тайком вдоль стен, чтобы остаться незамеченными, это и есть тот самый его случай. С ними он с ходу заводит любовные интрижки, ни слова не говоря при этом о любви.

Его застукали с уродкой в чулане с метлами и утюгами — не то среди веников и щеток, не то на гладильной доске — те, кто метался в панике, пытаясь предотвратить кто смерть от удушья, а кто убийство в чулане. То, что потом вся кавказская деревня хотела наказать его за этот проступок, объяснялось местным социальным статусом девушки: ее считали слабоумной, а слабоумные везде остаются на положении неприкасаемых, в отношении них блюдется строжайшее табу, и он, как местный житель, обязан был это знать. А он, напротив, заверял позднее Дон Жуана, что, конечно, знал про табу, но, с другой стороны, был уверен, что его партнерша «умом не тронулась». Еще до того, на протяжении всего застолья, он сумел убедиться в этом. Такие выразительные глаза, как у нее, бывают только у нормального человека, более того, кто прекрасно владеет ситуацией. А какие мягкие руки были у этой якобы полоумной!

Уже вечером следующего дня Дон Жуан и его попутчик приземлились в Дамаске. Так, во всяком случае, он рассказывал мне через неделю. Само собой, мне не дозволялось спрашивать, каким образом они туда попали. Я и не спрашивал. Достаточно было, что это показалось мне реальным. И я не спрашивал также, где Дон Жуан ночевал в Дамаске и где его слуга. Это отдавалось на волю моему воображению, как впоследствии и при рассказе об остальных местах пребывания. Но мне и не требовалось никакого воображения, оно только помешало бы мне слушать, и сирийская сводка погоды по Дамаску тоже меня нисколько не интересовала: и так было ясно, что майский воздух и там густо насыщен летящим тополиным пухом, и я уже предвидел в продолжении рассказа, как он катится по красно-желтой земле и цепляется за красно-желтые стены, камень которых теряет при его полете свою тяжеловесность.

У Дон Жуана не было сомнений, что уже вечером, в день прибытия

в Дамаск, ему снова повстречается женщина. Грядущее время, ничем не ограниченное по продолжительности, было временем женщин, и одна женщина будет теперь сменять другую. Пока он вязался за кавказской невестой — но не сказал «связался с нею», — он обратил на себя внимание тех особенных женщин, о которых и пойдет дальше речь в его рассказе. И дело тут было не в нюхе, как в этом уверял его слуга, ставший тем временем поверенным в его делах и произнесший целую тираду против женского люда (о чем чуть позже). «Они за семь верст чуют, когда к ним приближается тот, кого можно заполучить». И то, что они и учуяли в нем того, кого давно отчаялись дождаться, коренилось в его совершенно новой, нет, вообще впервые в жизни проснувшейся готовности откликнуться на их призыв, что и вызывало в женщинах принципиально иное чувство, чем примитивное стремление к адюльтеру, как прежде, тем более что эта готовность гармонировала к тому же еще с очевидной покладистостью и в придачу с беззаботностью и веселой бесшабашностью, мгновенно зажигавшей каждую женщину той недели, делая ее чуть наглой и, бесспорно, отчаянно смелой.

А что в течение всей недели безотказно действовало на каждую женщину, так это удивительная синхронность Дон Жуана с каждой из них — той другой, которая, однако, с первого момента начинала воспринимать себя уже не как другая для него, равно как и его, чужого мужчину, не как другого для себя. Если уж женщина чему и доверяла, то этой синхронности чувств. Вот на что уж можно положиться: в течение ближайших моментов жизни они двое будут постоянно во всем синхронны друг другу, чувствовать и действовать согласно, сообща, заодно. Ее жесты и движения станут его жестами. Она и он будут обладать единым чувством времени. В Дон Жуане — если она и придумывала для него другое имя, что естественно, — женщина встретила своего, отвечающего по духу ее времени, мужчину. Чего она при этом не знала и чего ей и не следовало знать, так это то, что первопричиной покладистости, равно как и беззаботности, исходившей от Дон Жуана и покорившей ее, была его нескончаемая печаль. Годы его скорби и траура еще не закончились. Каждая связь с женщиной только обостряла его горе, вызванное потерей самого близкого человека, делала его ощутимей как никогда прежде.

О встрече с женщиной из Дамаска Дон Жуан рассказывал меньше, чем о ее предшественнице с Кавказа, и о каждой последующей еще меньше и меньше. Всего лишь так это случилось в зале танцующих дервишей в Большой мечети, название которой он никак не мог вспомнить, — я мог бы помочь ему, но робел присоединить свой голос к его, голосу рассказчика, а кроме того, название мечети оказалось бы для этого маленького эпизода непомерно великим; Большая мечеть Дамаска — вполне достаточно, как и для определения остальных мест действия также вполне хватало всего-то и сказать: цитадель в анклаве Сеута в Северной Африке — на причале во фьорде под Бергеном в Норвегии — и так далее.

Дон Жуан сидел на концерте в заднем ряду — танцевали дервиши. Вскоре он уже воспринимал барабаны, лютни, флейты (или дудки) не как концерт и даже не как звуки музыки. Он вообще их никак не воспринимал, потому что не слышал — из слушателя он превратился в зрителя и не отрываясь смотрел на танцующих, на их широкие, раздувающиеся колоколом длинные одежды, их высокие, цилиндрической формы головные уборы. Танец состоял из одних вращательных движений, казалось, довольно медленных; когда же они сменились быстрыми, эффект возымел обратное действие, — темп словно замедлился, и воцарилась чарующая и величественная медлительность вращающихся на одном месте фигур в летящих одеждах и — что уж совсем невероятно — неподвижно устремленных на зал глаз и раскинутых рук, одна из которых, направленная вниз, указывала на землю, другая, повернутая ладонью кверху, была воздета к небу. Экстаз? Нечто более спокойное, чем эти вихрем вращающиеся вокруг себя тела дервишей, становящиеся временами из-за стремительности движений почти невидимыми, невозможно было себе представить, как и сосредоточенность танцующих на самих себе. Большинство дервишей были немолоды, и поэтому тишина и покой, исходившие от этих танцоров, нисколько не удивляли. В конце же празднества — а это было скорее торжественное действо, чем концертное выступление — один очень молодой дервиш среди танцующих старцев, почти еще подросток, взял на себя миссию показать искусство исполнения быстрых пируэтов. Это была неземная легкость, сочетавшаяся с невероятной серьезностью в танце, он вращался, казалось, уже в другом измерении, однако глаза зрителей не ощущали пустоты в этом вихре. А в конце, когда он остановился и принял спокойную позу, ни малейшей улыбки на лице, даже намека на нее, разве что — открытость молодости навстречу залу.

И в этот момент Дон Жуан вновь почувствовал, как какая-то женщина из присутствующих в зале смотрит на него определенным образом. Он увидел ее, она сидела в передних рядах, вращая головой, — словно подхваченный такт после умолкнувших инструментов и закончивших вращение дервишей. И опять он не стал мне описывать женщину: само собой, она была «неописуемо красива», — а преподнес мне в качестве варианта рассказ, что принял ее с первого взгляда из-за платка на голове и темного, наглухо закрытого до ворота платья за монашку, но потом заметил, что и остальные женщины в зале, включая девушек-подростков, были одеты так же.