Дон Жуан. Жизнь и смерть дона Мигеля из Маньяры
Шрифт:
Донья Клара стоит на коленях перед распятием, и дух ее парит меж берегов рассудка и безумия; мысль ее ходит не обычными путями, не в согласии с мыслью других людей — донья Клара бьется перед крестом в страшном плаче.
— Снизойди ко мне, о боже! Молю о правосудии против грешника! Освободи мое дитя от насильника!
Дон Флавио ходит большими шагами, звеня шпагой, но под маской гнева таится улыбка.
— Гром и молнии на голову негодяя!
Донья Клара бьется лбом о дерево молитвенной скамеечки, сжимает руки и вдруг вскакивает с криком:
— Что вы ходите вокруг меня, сударь?! Почему вы не мчитесь вдогонку за дочерью, честь которой под угрозой?
— Но куда? Куда скакать?
— Ступайте! Летите! Действуйте, если вы дворянин!
Дверь распахнулась — и вошла Изабелла в белом атласном платье.
Дон Флавио так поражен, что утратил дар речи.
Донья Клара, ликуя, бросается обнимать дочь.
— Ты бежала от подлеца! О, благословен будь, господь, ты, что видишь все бездны до дна и бодрствуешь вечно! С тобой ничего не случилось? Он тебя не обидел?
Изабелла молчит.
— Что случилось, родная? — настойчиво спрашивают родители.
Изабелла мстительно сжимает губы, и слова ее звучат зло, непримиримо и беспощадно.
— Он похитил меня, обесчестил и бросил! — лжет Изабелла.
Отчаянное рыдание доньи Клары заглушает гневный возглас дона Флавио:
— Я убью его!
Падре Грегорио сидит против Мигеля, пристально вглядываясь в его лицо.
Какой ужас носит в себе этот избалованный вельможа, чья судьба отмечена наследием корсиканской необузданности!
Его губы сжаты от боли, глаза провалились, блеск их померк, и в них — чернота, в которой проносится голодный ветер; пальцы впились в подлокотники кресла.
— Я думал, что нашел в Изабелле свое счастье. Свое назначение. Я летел к воображаемому совершенству и разбил себе лоб о притворство и ложь.
— Ведь это только гордость твоя была ранена, Мигель, — говорит старик, поглаживая руку юноши. — А Изабелла, видно, любила тебя. И любит. Но, конечно, по-своему. Помни, сынок, все мы ведь разные…
— Не могу я любить того, кто не такой, как я! — яростно вскричал Мигель. — Если я хожу по земле, то женщина, которую я люблю, должна ходить со мною. Хожу ли я в облаках — и там должна она быть со мной! И если я ставлю за нее всю мою жизнь — она должна отвечать мне не меньшим закладом. Не хочу спать ни с кем — только с той, кто любит. Но любовь должна залить, затопить нас обоих, обоих пронзить морозом до мозга костей! И если у меня сто бед — у возлюбленной моей не может быть только девяносто девять, и если сто радостей у меня — пусть будет столько же и у нее! И если я ослепну…
— Значит, и ей ослепнуть? — ужасается Грегорио.
— Да,
Ужас объял старика. Какой чудовищный эгоизм! Но любовь Грегорио сильнее ужаса и отвращения. Быть может, не поздно еще измениться Мигелю…
— Опомнись, сынок! То, что ты говоришь, жестоко, бесчеловечно…
— Все или ничего! — скрипнул зубами Мигель. — И если я отдаю все, пускай и другой все отдаст. А ложь я не прощу никогда никому!
— Боюсь, сынок, ты хочешь большего, чем может и имеет право хотеть человек. Мне страшно за тебя, Мигелито…
— Дон Флавио граф Сандрис, — доложил слуга, и вот уже Флавио входит, с лицом, искаженным гневом.
Грегорио, поклонившись, уходит в соседнюю комнату.
— Дон Мигель, вы похитили мою дочь?
— Да, — отвечает Мигель, — но…
— Молчите! Вы ее обесчестили, и ваш долг жениться на ней.
— Никогда!
— Защищайтесь! — И дон Флавио обнажил шпагу. — Вы заплатите кровью!
Шпаги сверкнули.
Сталь звенит, сыплются искры, удар на удар, молния на молнию — и дон Флавио падает, как подкошенный, прижав к сердцу левую руку, и струйка крови просачивается из-под пальцев.
Дон Флавио всхлипнул, и сердце его остановилось.
Широко раскрыв глаза, стоит Мигель над убитым.
Входит Грегорио, ищет пульс Флавио, подносит зеркало к его губам. Оно остается незамутненным. Грегорио встал на колени, помолился над мертвым и, поднявшись, в отчаянии воздел к небу руки:
— Что ты сделал, Мигелито! Убил человека — и сам себя погубил…
Монах зажег свечи в головах убитого.
А перед взором Мигеля дымный мрак, и сквозь него чуть просвечивает лицо Изабеллы. Словно в преломлении лучей, видит он это лицо, искаженное до неузнаваемости.
— Ты попал в беду, Мигелито, — говорит Грегорио, и голос его тяжелеет от жалости. — Сам знаешь, что это означает: тебя будут судить. Надо бежать.
— И убегу! — резко отвечает Мигель. — Никому не позволю меня судить! Не позволю, чтоб меня исповедовали и наказывали.
— Быть может, помогут твой отец и его преосвященство… Их влияние…
— Не стану я просить защиты! Не желаю ничьей помощи. Я покину Севилью, но ни перед кем не склонюсь. Отцу же, падре, сами отвезите весть, прошу вас…
— Мой мальчик… — начал было Грегорио, но слезы не дают ему продолжать.
А Севилью уже взволновали быстролетные слухи.
— Стало быть, дон Флавио пал не от руки убийцы, а в честном поединке?
— Да, так все говорят — был поединок.
— С кем? С кем?
— Точно неизвестно…
— Да нет, кум, известно. В последний раз его видели, когда он входил во дворец Маньяры.
— Чепуха. Дон Томас был его лучшим другом…
— Да, но сын Томаса, сеньор…
— О! Дон Мигель? Вот, быть может, и след!