Донесённое от обиженных
Шрифт:
— И за этим есть основание?
— Да! Само то — что эти образы живут! Пусть только в сознании — но в коллективном, в массовом сознании. Они являются его структурой и влияют на материальную жизнь. Вот вам пример. Знакомый мне шофёр завёл в деревне женщину, ей посчастливилось разжиться рыбой, и в канун его визита был испечён рыбник. Ночью женщину разбудило жутко громкое мяуканье. Раздавалось из пустого хлева: хлев под одной крышей с избой. Бабушка этой крестьянки объясняет: «Это не кошка мяукает, это… не буду поминать — кто… Надо ему рыбник отдать — не то плохо будет, всё может сгореть». Хозяйка: нет-нет, как можно? завтра Оскар приедет! Он знает, что будет пирог.
— У меня слюнки потекли, —
— У меня тоже. Мяуканье — а оно уже казалось не мяуканьем — не смолкало, и бабушка нудила: «Пирога хочет! Не отдашь — дому конец!» Женщина отнесла рыбник в хлев — стало тихо. Утром заглянула: пирога нет, а сидит котище с раздувшимся брюшком и облизывается.
Юрий засомневался, что кот мог сожрать целый рыбник.
— Если очень голодный — съест! — возразил Киндсфатер. — Итак, приехал шофёр и был страшно обижен, что его пирог скормили коту. Женщине пришлось услышать, что она невежественная и тёмная. Это ей не понравилось, и она заявила: то вовсе был не кот, а под видом кота! Он не дозволил, чтобы рыбником кормили немца! Немцы пришли с войной, убивают, жгут, насильничают… Потому невидимые, кто оберегают дома, овины, хлевы, не выносят, чтобы немца пирогом угощали. И был шофёр наш площадно обруган, назван проклятым фрицем и выгнан.
— Но баба-то знает, что её рыбник сожрал кот, — заметил Вакер.
— Пройдёт время, и она будет непоколебимо уверена: не кот! Таково обыденное сознание: невероятное приживается в нём скорее! Уже сейчас вся деревня вам скажет: домовой целую ночь мучил бабу за то, что с немцем спуталась, она немцу пирогов напекла — а домовой съел!
Они помолчали, соглашаясь в невысказанной мысли: нечистая сила стала глубинной, надёжной структурой патриотизма.
85
В последующие месяцы Вакер и Киндсфатер служили в помощниках у Юста, поочерёдно возвращаясь к физическому труду. Крещенские морозы пришлись на время, когда Юрий сидел за конторским столом; срок работы в тепле должен был окончиться не раньше марта, что просветляло ожидания от жизни. Она, однако, своенравно сгримасничала. Вакера вызвали к начальнику, который сказал жёстко и ободряюще:
— Поедешь в степь! Срочно нужны рапорты о трудовом отличии. Бригада будет готовить площадку под буровую — побудь с ними неделю. Подадим так, что руководящий состав личным примером того-сего… на самых тяжёлых участках… ты понял.
«Спасибо за доверие! Причислили меня к руководящему составу!» — издевательски, хотя и мысленно, воскликнул Юрий. Вслух же он сказал:
— Значит, неделю только — ваши слова!
На степь студёно дышало серо-каменное небо. Грузовики, постреливая моторами, везли к месту назначения с рассвета до сумерек, и кругом было снежно и мертво. На другой день машины уехали. Вакер, группа трудармейцев и два солдата-конвоира остались в палатках. Конвой, понятно, занял ту, что получше. Вакеру и его людям досталась палатка с обгорелым возле печной трубы верхом, со сбитой из досок, укреплённой на низких столбах дверью. В железной печке жирно горел мазут, вдоль брезентовых стен стояли скамьи, были устроены сборные нары.
Солдаты в белых нагольных полушубках, в серых армейских валенках неохотно выходили наружу, где трудармейцы — кто в истасканных пальто, кто в стёганках с торчащими клочьями ваты — расчищали снег до земли. Её предстояло долбить: от мороза твёрдую, как гранит.
Юрий, выдержав полсмены, почувствовал: хватит. Заиндевелый от стужи, толкнул схваченную наледью дверь, подошёл к печке и присел на корточки. Вошёл ефрейтор с неподвижно-злым лицом, по-командирски отрывисто произнёс:
— Идите работать! Время не вышло.
— У меня хронический
К концу второго дня ефрейтор уведомил:
— Нерасчёт вышел. Печки столько жрут мазута — запаса ещё на пару дней хватит. А за нами приедут через пять.
Теперь, когда люди уходили трудиться, печку едва топили. Юрий, возвращаясь в палатку, напрасно прижимался к чуть гревшему железу. В теле сидела стылость, и от неё ноющей болью наливалась поясница. Появилась одышка. Когда он шёл по нужде, его покачивало, перед глазами волновалась мутная зыбь.
Никогда не отпускавшее чувство голода пропало. Однажды за ужином он повозил ложкой в котелке и отставил его. Вызвало отвращение то, как трудармейцы крошили хлеб в баланду лоснящимися, словно проросшими грязью руками, потом хищно поедали кашу с подсолнечным маслом: оно блестело на щетинистых подбородках. Какое довольство было на лицах! Его тянуло на рвоту. Если бы он не коченел от холода, то бросился бы на воздух из этой вони, исторгаемой раззадоренными утробами.
Остатки мазута догорали в печке, а палатку заметало снегом, сильный буран не давал машинам добраться сюда. Трудармейцы порубили скамьи в щепки, порциями жгли их и, заведя очерёдность, обхватывали печку руками: пытались впрок насытить тело теплом. Грузовики подъехали с трёхдневным опозданием. Шофёр, в чью кабину подсадили Вакера, был уверен, что довезёт труп, однако Юрий сам вышел из машины. Полубеспамятное устремление довело его до больничного барака.
Когда доводилось очнуться, он видел, что лежит на кровати у стены; она была не оштукатурена, и перед глазами двоились слоистые линии, трещинки, сучки струганого дерева. Пахло карболкой и мочой, на соседних кроватях сипло дышали, всхрапывали. Но то, что он чувствовал в самом себе, повелительно отвлекало от всего постороннего. Он представлял свои почки: воспалённые, они делаются меньше и меньше, сморщиваются, приходя в негодность, отчего кровь наполняется шлаками… Иногда он совсем плохо видел, иногда ему становилось лучше — он поднимался, ходил, узнавал, как долго уже тянется этот сумеречный больничный срок. Схватывали припадки с судорогами, и он, от боли не слыша себя, исходил криком неутоляемого кошмара. Потом организм вытребывал у болезни часы сравнительно щадящего режима, и тогда Юрий погружался в состояние любопытствующего ужаса… оно напоминало о минутах, когда он спросил Киндсфатера, верит ли тот в Бога?..
Киндсфатер навещал его, и, если Юрий мог, они выходили в коридор, беседовали. Аксель передавал услышанное от Милёхина. Немцы после Сталинградского разгрома опять полезли на рожон и небезуспешно: возвратили себе отбитый было Красной Армией Харьков.
Вакер думал: сколь многое ещё может «переиграться», если с чужеземными ордами окажется новый Пугачёв… Волнение от этой мысли бывало смертельно щемящим — за ним караулило оцепенение: не всё ли тебе равно?
Он чувствовал в себе как бы некое разграничение неяркого, но света и — тумана. Хаос воспоминаний и будто бы обрывков сна о будущем увлекал его в туман, и болезненно отчётливо проявлялось в нём лицо Аристарха Сотскова, проявлялись другие лица, никогда не виданные. То были обиженные, о которых говорил хорунжий. Свобода, немыслимая до недуга, соединяла сознание с недостижимым берегом, и хотелось воскликнуть: почему бы им не выйти из могил?! Остро-требовательным смыслом наполнялась фраза, прочитанная в тетрадках хорунжего: «У Бога нет мёртвых, но все — живые». Он думал о возможности сделать нечто применительно к этим словам — дабы они могли бы быть отнесены и к нему самому…