Донесённое от обиженных
Шрифт:
Собирая материал для газеты, Вакер ездил по обширному району: попутные автомашины попадались нечасто, обычно он подсаживался в плетёную «коробку» — нечто вроде укреплённой на тележном ходу корзины, которую влекла мохноногая сибирская лошадка. Осенняя пора не затянулась, разом налегла стужа, и газетчик стал путешествовать на санях. Когда тайга расступалась, вдаль убегала белизна поля, кое-где помеченная извилистыми полосками тропок. За полем вырастал ельник, и в неясный морозный день опушенные снегом ветви выглядели повисшими в воздухе — сливаясь с низким безучастно-слепым небом.
Сдав очередную корреспонденцию о бригаде колхозниц, что ударно трудится под девизом
В романе Гончарова «Обломов» он с жадным удовольствием оглаживал взглядом фразу: «Немец был человек дельный и строгий, как почти все немцы». Это заявил русский писатель! «Дельный! — повторял Юрий мысленно. — Дельный, как почти все немцы!» Если бы не это, если бы не деловой Штольц — русские горлохваты обобрали бы Обломова до нитки. А взглянуть вообще? Не будь Штольцов, вся страна оставалась бы ленивой, захудалой, недвижной Обломовкой. Россия испытывала сильную нужду в немцах, и потому судьба здесь так благоприятствовала им. Некий Рейнгольд, который вместе с отцом Штольца пришёл пешком из Саксонии, нажил четырёхэтажный дом в Петербурге. Краткое упоминание, но — принадлежа классику, — который ничего не скажет случайно, о сколь многом оно говорит!
Лёжа на кровати в своей клетушке, освещённой слабой лампочкой, Юрий, воодушевляясь, думал, что фраза говорит о собранности, об основательности, о пристрастии к порядку — о чертах, которые малораспространены среди русских и потому стоят четырёхэтажных домов, земельных угодий, паровых мельниц и фабрик…
Тут ему вспомнилось прочитанное в тетрадках хорунжего о том же романе «Обломов». Хорунжий указывал на упоминание иного рода. Подростком Андрей Штольц однажды отсутствовал дома неделю. Потом родители нашли его преспокойно спящим в своей постели, «а под кроватью лежало чьё-то ружьё и фунт пороху и дроби». Мать Андрея, русская, засыпала его вопросами: «Где ты пропадал? Где взял ружьё?» А немец-отец спросил лишь: готов перевод из Корнелия Непота на немецкий язык? Узнав, что не готов, он вытолкал сына из дома: «Приходи опять с переводом, вместо одной, двух глав».
О ружье же отец не сказал ни словечка, не потребовал вернуть его владельцу. Других немцев поблизости не проживало, ружьё могло быть украдено только у русских — а это обстоятельство нисколько не тронуло старого Штольца. Полезное недешёвое приобретение осталось дома. Хорунжий записал в тетрадке вывод: немцы, известные честностью, строго преследовавшие воровство, на отношение к русским своего нравственного закона не распространяли.
Ныне Вакеру с особенно досаждающей навязчивостью приходили на память подобные замечания из тетрадок, ссылки на примеры в русской литературе. Помня, что написал хорунжий о романе Тургенева «Накануне», Юрий взял в избе-читальне эту книгу. Зная, как её восприняли революционные демократы, а затем объяснили советские
Болгарин Инсаров, чья родина страдает от турецкого владычества, живёт в Москве одним всепоглощающим стремлением: вернуться в Болгарию и в рядах патриотов бороться за изгнание турок. Считалось, что Тургенев, выбрав такого героя, выразил полный горечи вопрос: а где же русские деятельные, цельные натуры, которые видят перед собой единственно пленительную цель — бороться против крепостничества, против бесправия?
То, что Тургенев коснулся национально-освободительной борьбы болгар, преподносили как намёк: а когда же в России начнётся борьба за освобождение — социальное освобождение?
В тетрадке хорунжего, напряг память Юрий, было записано примерно такое. Тургенев создал немало вещей, где внимание заострено на социальной несправедливости. Те или иные относящиеся к ней вопросы отражены с исчерпывающей выразительностью — и она ни в коей мере не проиграла оттого, что автор не сказал ещё и о судьбе другого народа, не сопоставил социальный гнёт с национальным. Почему же в романе «Накануне» русский классик заговорил о турецкой вотчине Болгарии? Неужели затем, чтобы перейти к рассказу о крепостных, затюканных российскими помещиками? Но ничего подобного мы в этом произведении не находим. Зато перед нами предстаёт замечательная по необыкновенно ярким подробностям сцена, где главные фигуры — немцы…
Вакер, перечитывая эпизод, не мог не признать правоту хорунжего. «Гурьба краснорожих, растрёпанных» пьяных немцев, которые в подмосковном Царицыне привязались к русским дамам, впечатляла куражливо-хозяйской бесцеремонностью. Чего стоил «один из них, огромного росту, с бычачьей шеей и бычачьими воспалёнными глазами», который «приблизился к окаменевшей от испуга Анне Васильевне» Стаховой, русской дворянке, и проговорил: «А отчего вы не хотел петь bis, когда наш компани кричал bis, и браво, и форо?» — «Да, да, отчего?» — раздалось в рядах компании.
Лишь один из мужчин, сопровождавших даму, шагнул вперёд: Инсаров. Но его остановил Шубин и попытался выговорить немцу. Тот, презрительно склонив голову на сторону и уперев руки в бока, произнёс: «Я официр, я чиновник, да!» — и отстранил Шубина «своею мощною рукой, как ветку с дороги». Он требует от барышень «einen Kuss», «поцалуйшик», остальные немцы поддерживают его, не чувствуя ни малейшей опаски. И лишь Инсаров оказался для них неожиданностью, обойдясь с их собратом решительно и энергично: тот «всей своей массой, с тяжким плеском бухнулся в пруд».
Как только собратья, опомнившись, вытащили его из воды, он, чин русской службы, начал браниться: «Русские мошенники!» Далее следует не менее красноречивая, наводящая на размышления подробность. Немец кричит «вслед „русским мошенникам“, что он жаловаться будет, что он к самому его превосходительству графу фон Кизериц пойдёт».
Юрий оказался в затруднении. Напрашивалась мысль: уж не хотел ли Тургенев сказать, что русским надо бы, по примеру Инсарова, побросать «своих» немцев в воду?
Искушённым взглядом литератора Вакер схватывал и схватывал «упоминания», которые случайными счесть не удавалось. Помещик Стахов, чьей жене принадлежит конный завод, тайком дарит лошадей любовнице-немке Августине Христиановне. А она в разговорах с немцами отзывается о русском барине «мой дурачок». Преуспевающий обер-секретарь сената, которого Стахов прочит в мужья своей дочери, достаётся опять же немочке…