Донесённое от обиженных

Гергенрёдер Игорь Алексеевич

Инженер захлебнулся вздохом.

— Вы ворвались в мой дом, как… а я безоружен! — он порывисто, будто предлагая обыскать его, раскинул руки, но смутился и опустил.

Старший из комиссаров велел красноармейцам:

— Мебель сдвинуть!

Прокл Петрович пошёл тихим шагом к двери в столовую, меж тем как впечатления, мысли в убыстрённом темпе выявляли ожидающее. Выходя, оглянулся: предрика и комиссар в пиджачной паре стояли поодаль от Лабинцова, а он, опустив голову, уставил взгляд в пол, словно усиливаясь высмотреть букашку между дощечками паркета.

49

За

дверью хорунжий натолкнулся на Анну, снедаемую тревогой. Зашептав ей: — Где дети? Все будьте у матери! — обнял и прошёл с нею в комнату Варвары Тихоновны. Та лежала на кровати; лицо в свете несильной керосиновой лампы было желтоватым, как картофель. Она сжала отечно-пухлыми пальцами чётки, и её приподняло на подушках — немощь не дала броситься к мужу:

— Что им нужно?

— Потише, мать! Страшного нет.

Дочь заглядывала ему в глаза:

— Будут обыскивать? Оскорблять? Семён не вынесет!..

Он обратился к внучкам, что жались к кровати бабушки:

— Никуда не выходите, умницы! Мама с вами.

Анна схватила его за руку:

— Папа, у нас есть деньги! Дать им?

Он вытер ладонью наплывшую на брови испарину:

— Ничего не делайте! Ждите! Я найду помощь… — взгляд был странный, как бы рассеянный не к моменту, с упрятанностью в себя.

Анна не понимала: «Помощь в чужом ему посёлке?» Но растерянно послушалась. Он, выйдя, бесшумно притворил за собой дверь и шёпотом попросил прислугу, чтобы дала ему нож для разделки мяса и выпустила через кухню в сад.

Из окон гостиной сквозь лёгкие летние шторы сеялся в темноту свет, и листва деревьев недвижно дымилась в нём, словно осыпанная серовато-стеклянной пылью. Байбарин крадучись устремился к беседке, всунул нож между досками пола и, торопливо выворачивая одну, отщепил край. Все чувства были так обострены, что ноздри уловили потёкший из щели смолистый запах лиственницы. Он извлёк из-под досок оружие, стал раскрывать коробки с патронами, а узнанное от зятя и то, с чем пришли и как вели себя гости, взрезало сознание неумолимо-характерной простотой: сжимаются клещи, из которых нельзя выскользнуть, а можно лишь бешено рвануться…

Он зарядил двустволку жаканом и вложил в магазин штуцера увесистые патроны. Подбираясь к открытым окнам, слышал, как дышит: нервное усилие давило и, будто прессом, выгоняло из груди воздух. На плече висела двустволка дулами вниз, в руках он держал штуцер, и по стволу зазмеился свет, падавший меж неплотно сдвинутых штор. Хорунжий, невольно отпрянув в тень, задел ветвь, — у него завело дыхание: в гостиной должны были услышать шорох… Кровь замерла в артериях, и перед глазами поплыло…

— Пистолет где у вас всё-таки? — раздался в комнате голос предрика.

— Нет его, сбыл за ненадобностью, — ответил инженер с той конфузливой нотой, которая на свой лад развеивала сомнения в истине.

— Заявлено в трезвом уме и твёрдой памяти! — узнал хорунжий властный голос того, что в кителе.

Голос предрика напомнил уверенный бег к близкому финишу:

— Вам

сделали предупреждение, красноармейцы слышали. А за неправду — строго к ответу, невзирая на лица.

Из комнаты доносился шум решительно перемещаемых предметов.

— Нет ничего! — сказал, показалось хорунжему, красноармеец, что давеча успокаивал Лабинцова относительно его имущества.

Раздалось короткое невнятное приказание, и стало слышно, что прошли в столовую. Её окна были тоже открыты, и Байбарин притаился у одного, прильнув к стене. Судя по редковато-беглым шумам, искали в этой комнате уже с прохладцей.

— Полы вскроем! — прозвучал голос старшего чекиста.

— Совсем лишить мою семью сна-аа?! — полоснул оторопью голос зятя.

— Вы же вот их и тревожите, — огорчённо сказал предрика. — Сами создаёте трудности… Советскую власть судите в разговорах.

— Сужу-уу?

— Зачем же делать вид, что это не так, — зачастил предрика в терзании обиды. — Сколько людей слышали вашу панихиду по мусульманам, по контре! Что их расстреляли злодейски, с хитростью, обманом.

Инженер ещё не собрался с ответом, как донёсся голос молодого:

— Говорили или нет?

— Я говорил не против власти Советов, а в том смысле…

— Советы без коммунистов! Эсеровский лозунг! — сказал молодой с радостью поимки.

— Я не против комму…

— Если говорили, — перебил Лабинцова старший, — то это — агитация!

— Вражеская агитация! — подхватил второй чекист. — Подрывная работа!

Прокл Петрович увидел мыслью дальнейшее, и его хлестнуло по глазам. На венце представления устремило в кухню: там была прислуга, и он, с отчаянно исказившимся лицом, кивнул на дверь в столовую. Гримаса подействовала, как должно: женщина скользнула к двери, взялась за скобу и, повернув назад голову, впилась взглядом в Байбарина. Он тихо приблизился и бережно поставил штуцер к стене, слушая, что происходит в столовой.

— Пойдёте с нами и дадите объяснения! — чуть повысился на последних словах голос комиссара.

В то время как хорунжий снимал с плеча двустволку, инженер за дверью запальчиво говорил:

— За шиворот схватите? Я пойду только при свете дня! Вы не нашли ни одной улики…

— Не хотите, чтобы полы вскрывали? Товарищи отменят… — напомнил о себе предрика лаской подходца. — Мы вместе пойдём, вы дадите подписку…

Байбарин мигнул женщине, подкрепив это движением головы, и взвёл курки — она с силой распахнула дверь. Он увидел шагах в двух перед собой красноармейца, подальше был обеденный стол, и на его краю сидел, свесив ногу, молодой, в пиджачной паре. Но нужен был старший — он стоял за дальним торцом стола, ближе к выходу в гостиную, и, при виде ружья, лапнул кобуру, бросая тело вниз. Рывок руки к кобуре съел секунду, и не успелось присесть так низко, чтобы скрыло столом, — хорунжий послал пулю и тотчас выпалил в молодого, что вскочил, выхватывая из кармана револьвер. Чекисту полыхнуло в лицо, револьвер упал на пол — в следующий миг Байбарин бросил двустволку и подхватил штуцер.