Донесённое от обиженных
Шрифт:
— Когда вы были истопником в губкоме, — начал он с почтением к названной должности, — у вас имелась… ну, какая-то каморка?
Старик отозвался не сразу:
— А зачем вам?
«Щука тебя с хвоста не заглотнёт!» — подумал Вакер.
— Мы с вами должны так показать товарища Житора, чтобы читатель получше представил и больше понял, — сказал он в чуткой искренности, как говорят с ценным, уважаемым сообщником. — Товарищ Житор любил простых людей, жил для них и за них погиб. И, наверно, могло быть так: однажды, после важного выезда, возвращается он в губком — усталый, идёт к лестнице и видит вас. Приветливо
Старик обмакнул хлебный мякиш в блюдце с подсолнечным маслом и держал над блюдцем, пока масло не перестанет капать.
— И вот сидите вы с ним, как сейчас со мной, — продолжил Вакер в захваченности тем, что ему рисовалось, — и он говорит: да, мол, Пахомыч, сейчас нужда и разруха, ибо идёт смертельная борьба за счастье трудового человека. А прежде было посытнее, и, конечно, тебе помнятся те же куличи на Пасху. Так ответь мне честно: хотел бы ты, ради калачей-куличей — того прежнего с его бесправием, с его темнотой, с поповским обманом насчёт ада и рая?
— Обман был большой! — сказал старик убеждённо.
— О! И что бы вы ему по этому поводу? — прицелился уцепить Вакер.
Хозяин взглянул на его тарелку:
— Картошка остыла.
— Э-э… — он взял картофелину и надкусил, — а там у вас картошечка горяченькая… Ну и… — не выдерживая, стал помогать, — вы, наверно, сказали бы, что было чувство, была мечта и надежда: должна, мол, явиться и явится сила, которая поведёт…
— И ведёт, и тащит, — согласился дед.
— Тащит?
Дед съел вобравший масло хлеб:
— Как рыбу на нерест. Речка сверху бежит-бурлит — а рыбу, наперекор, будто кто тащит вверх.
— Отлично! — поощрил Юрий. — И так же народ пошёл за партией… — он зорко примолк, точно бильярдный игрок, чей шар коснулся нужного шара.
— У порогов кипит, а рыба сигает через них; её об камни бьёт, и зверь её выхватывает, а она идёт… выше, выше…
— Из бесправия, из темноты — народная масса, — вытаскивал Юрий деда, утопающего в сравнении.
— Что рыбе темнота? — сказал тот не посмотрев, как если бы ему стало немного совестно за человека. — Она вон прыгает в воздух, где ей дышать нельзя.
— А могла б оставаться в воде и дышать, — непринуждённо подыграл Вакер.
— В бесправии и дышат, — сказал старик трезво, будто и не думал тонуть. — Рыба у нас разная, — продолжил тоном продавца, предлагающего товар, — много её…
— Миллионы тружеников, — мешал отвлекаться Вакер. — Мощь!
— Снулая, — говорил старик, как не слыша, — а иная всё же бьётся… Да вы наливайте себе, — указал он глазами на четушку с остатками водки.
Гость, проследив его взгляд, не проронил слова, не протянул руку к бутылке.
— Непокорство, как нерест, — сказал Пахомыч, — дышать, не дышать, а бьются… Было и будет.
Юрий извострился в озадаченности.
— Нерест рыбы?
— Её, — подтвердил старик, и гость подумал: «Лукавая штука — язык! В его шутках скользнёт, что хозяину-то и невдомёк — а творческий ум откроет». Тут же он вспомнил самокритично: а мой тоже ляпнул — «нерест рыбы».
Самолюбие с лихвой вознаграждалось тем, что он заполучил-таки «каморку», в которой истопник своим собственным образным
Некрупные тощие руки старика не то чтобы не нравились Вакеру, но навязчиво останавливали на себе взгляд, пока беспокоящее не обратилось, наконец, в мысленный сладкий причмок. Ногти истопника будут обкуренными, цвета охры, на вид твёрдыми, как металл. Они снимают кожуру будто выверенными касаниями, и картофелина остаётся гладенькой, как яйцо.
Гость осмотрелся ещё раз-другой: не сгодится ли что в придачу, но всё уже было перебрано, а поздний час напоминал о приличии. Он поблагодарил притомлённых хозяев и, когда протянул Пахомычу руку, глаза у того как будто бы заинтересованно прояснились:
— Вы не завтра уезжаете-то?
Вакер ответил, что нет, пока ещё не завтра.
51
В последующие дни он поездил с работником обкома по колхозам и оправдал командировку, заглянув в достаточное число хозяйств. В очерках будет рассказано, как здесь осваивается техника, как школьник, который жадно читал о тракторах, — впервые забравшись в машину, правильно называет все части управления…
Пресыщенный ездой по сельским дорогам с их постоянством в неожиданностях, как то: болотца, озерки и неубывающая мелочь препятствий рода кочек — журналист, употребим просторечие, без задних ног спал в гостинице, положив себе встать не ранее девяти, но стук в дверь поднял его с рассветом. Оказалось, в гостиницу позвонили и сказали, «чтобы товарищ корреспондент был к восьми в здании, которое он знает».
Часовой посмотрел в его удостоверение и, не спросив, как раньше «к кому?», посторонился. Тут же за дверью ожидал дежурный, который произнёс: — Подождите, пожалуйста! — и приглашающе сделал два шага в направлении скамьи у стены. Юрий, который прежде проходил сразу в столовую, узнал типичную принадлежность исто казённого учреждения: скамью-ящик, в каких хранятся сапожные щётки, баночки с кремом, тряпки для стирания пыли. Присев, он представил серьёзных людей в форме с тряпицами в руках.
Дежурный по телефону доложил начальству и, выслушав, отчётливо кивнул пространству, как если бы стоял перед руководителем. Он быстро пошёл к гостю и, не замедляя шага, проводил его до широкой лестницы:
— Второй этаж, дверь — две створки, одна открыта.
Вакер оказался в приёмной, где стояли в кадках филодендрон и пальма, а у окна за столом с пишущей машинкой сидел прямоплечий, в гимнастёрке с кубиками на петлицах: его руки молотобойца над клавишами ундервуда производили трогательное впечатление. Секретарь привстал и показал пятернёй на вход в кабинет.
Вакер миновал двойные двери, обитые с обеих сторон коричневым дерматином, и слегка прищурился: в окно косо ударяло встающее солнце, отчего стена сбоку от окна сияла густо-восковым напряжённым блеском. Житоров, сидя за столом, читал бумаги в раскрытой папке, и мы на секунду-другую оставим его в этом положении, чтобы сказать о любопытном предмете обстановки — о его служебном столе.