Донесённое от обиженных
Шрифт:
Важно, что за ужином Юрий расскажет Марату правду…
И прелестная же будет картинка!.. Тот позеленеет. Взбеленится. Смахнёт со скатерти рюмку? Двинет по столу кулаком?..
Фантазия играла неудержимо, и Вакер «отрезвлял» себя: он представляет Житорова совсем уже спятившим…
Так или иначе — но тот непременно что-нибудь отколет! И это заметят ужинающие в кафе писатели. Позднее с ними можно будет разговориться и пролить свет на причину сцены… Рассказ произведёт эффект. Он, Вакер, выделится.
Ну, а что сможет Марат? Обратиться наверх? Чем же виноват перед центральной
Желательные выводы давались Юрию без заминки, поскольку рассуждения не покидали область воображаемого. Через несколько недель упоительных упражнений ума он до того свыкся со «сценой в кафе», что порой забывал о её принадлежности к будущему. Наиболее реалистичным «выглядело», как Марат в исступлении сбрасывает со стола снедь…
И вдруг излюбленный эпизод зловеще канул во тьму. Будто в кафе выключили электричество. Мысленному взору явилась не отварная, под белым соусом индейка, а баланда с перловкой.
Был август 1936, когда жирной чернотой газетных заголовков грянуло: «Иуды!», «Диверсанты!», «Бешеные собаки!» В Москве начался процесс по делу об «Антисоветском объединённом троцкистско-зиновьевском центре». Среди подсудимых фигурировал дед Марата — и был приговорён к расстрелу.
Вакер почувствовал себя, будто заразившимся серьёзной болезнью. Внуку теперь не миновать перемены места, и не пахнет ли новое сыростью и гнилью? Неотступно-методично рисовалось: Марат, арестованный, налитыми кровью глазами уставился в миску с баландой.
Не так давно Юрий баловался мыслишкой просигналить наверх о «перегибах», которые позволяет себе Житоров, впадая в палаческий раж. Предвкушение кары, могущей нависнуть над другом, помогало сохранять, после нанесённых им обид, душевное равновесие. Но далее вдохновенных прикидок о «сигнале» Вакер бы не пошёл. Вредить карьере друга не следовало — это могло сказаться на задуманной книге. И сейчас именно её судьба, судьба начатой и столь многообещающей рукописи, мучительно тревожила Юрия.
Он уехал в командировку на Дальний Восток. Там, в местном райисполкоме просматривая центральные газеты, замер над статьёй в «Правде» о перерожденцах. Засорённость ими аппарата власти, говорилось в статье, особенно велика в местах, где к руководству органами НКВД подобрались враги народа. Как пример была названа Оренбургская область.
Вернувшись в Москву, Вакер пришёл на редакционную летучку осунувшийся, с настроением предельно сжатой и готовой лопнуть пружины. Зам главного редактора, который был и секретарём партийной организации, взглянул на него раз-второй: с «деланно-отстранённым любопытством», — определил Юрий.
По окончании летучки зам пригласил
— У вас новость для меня?
— Оренбург… — произнёс парторг тихо и мрачно, посматривая на Юрия каким-то боковым, шарящим взглядом.
— Житоров — перерожденец и самодур! — начал Вакер неожиданным для него странно гортанным голосом. — Помпадур! — прибавил со страстью как нечто необыкновенно бранное и гневно перевёл дух.
— Вы были с ним дружны…
— Как я мог с ним дружить, — зашептал Юрий, оправдываясь и негодуя, — если мы работаем в совершенно разных структурах?! И уровни — абсолютно разные?!
Парторг сделал вывод о манёвренности коммуниста и не счёл нужным цепляться.
— Нас в горкоме собирали, секретарей, ориентировали на бдительность… поставили в известность о выявленных врагах… Житоров расстрелян.
Юрий с тяжёлой тщательностью готовился к тому, что услышит это. Настраивал себя на нужную реакцию — настраивал с тех минут, когда прочитал статью в «Правде». И всё равно теперь коробяще стянуло сухостью лоб, холодок внезапно побежал под ворот рубашки.
Отчаянно и скандально-легковесно вырвалось то, что он хотел произнести сурово:
— По делам и наказание!
Придя в свою квартиру на Неглинном проезде, он присел на табуретку у двери, будто проситель в учреждении. «Я деморализован. Так нельзя!» — повторил в себе несколько раз, прежде чем, наконец, встал. Пора было ужинать, но мысль о пище претила. Пропустить стопку?.. Он чувствовал, что в нынешнем состоянии «вибрирующе-критического натяжения» уже не окоротит себя… идти утром на работу в мёртво-тошнотном похмелье?
Надо подтянуться, взять себя в руки. Эта внутренняя команда обернулась желанием прибрать в комнате. Он стал вытирать пыль: с книг — сухой тряпкой, с мебели — влажной. Затем вымыл пол. За делом казалось, что скребущие на сердце кошки притупили когти. Сев за письменный стол, достал рукопись. До глубокой ночи он прибавлял бы фразу за фразой — несмотря на усталость от дневной беготни корреспондента… Понимание, что всё пошло насмарку, что его могут и арестовать, — нахлынуло вдруг, будто в первый раз, с неукротимостью, от которой мурашки забегали по телу.
«Бац — и вдребезги!» — повторялось в уме как бы с удовлетворением полного краха. Он зачем-то выключил настольную лампу — и включил снова. На рукопись больно было смотреть… Весна восемнадцатого в Оренбуржье, история с истреблением отряда неминуемо выведут на фигуру Зиновия Житора. Неважно, каким он там показан: достаточно того, что вспомнят — его сын и автор были дружны… Юрий, по всей вероятности, и так уже «проходит в связях Житорова». Рукопись окажется жерновом на шее.
На миг в сознании затлело: а что если отнести записки хорунжего в органы? Каким, мол, дерьмом был отец Житорова! А яблочко от яблони, известно, недалеко падает!.. Нет — на этом-то как раз шею и сломишь. Марат расстрелян, и что даст органам факт об отце? А вот лицо, которое принесло занятный документ, враз получит прописку в казённой папке: а они так любят пухнуть!