Донос

Запевалов Юрий А.

Партизаны разбили в лесу временный полевой госпиталь, подтащили раненых, врачи начали оказывать помощь, перевязки там, правка вывихов. Ждали хирурга. Многим надо было сделать несложные операции – повынимать засевшие в теле пули. Были ранения и посерьезней. Костю тоже зацепило в тех боях, прострелили ему плечо, пуля ушла навылет, но плечо надо подлечить. Его тоже определили в госпиталь. Вдруг – опять тревога в лесу. Их снова настигли каратели. Беспорядочная стрельба, паника, приказ госпиталю немедленно уходить. А куда, отряд окружен, сам пробивается с боем, стрельба уже у госпитальных палаток, кто

мог подняться и уйти, те побежали, но слышно было, что мадьяры стреляли почти в упор, пули настигали всех выскакивающих из палаток раненых. Рядом с Костей на раскладушке лежал пожилой партизан с простреленными ногами, встать он не мог, но схватил Костю за руку и толкнул к узкому палаточному окошку.

«Беги. Не в дверь. Беги в окошко, спрячься в кустах. И не шевелись, до темна спрячься!».

Так Костя остался живым. После ухода мадьяр он зашел в палатку, откуда бежал, хотел помочь «обезноженному» партизану. И ужаснулся! Партизан мадьяры не расстреливали, они их резали штыками. Всех. Живыми не оставили никого.

Костю к какому-то празднику наградили. Орден боевого Красного знамени ему вручал отец.

Вот и Костя на добро добром ответил – выручил меня от гнева злопамятного Пивня.

С тех пор мы подружились с Костей. Я провожал его на вокзале, когда он уезжал в Киев, в военное училище.

А Пивень смирился. Даже искал дружбы, но – как-то не получилось.

26

Утром камеру разводят – одних увозят в отделение, где взяли, других на допрос, дознание, по «хатам» в тюрьму, а кого и на «выход» – или куда-то переводят, или отпускают совсем.

Меня тоже перевели – в небольшую камеру на четыре «шконки». В камере двое. Один, что помоложе, уступил мне нижнее место.

– Ложись, старый, что-то вид у тебя больно измученный, не спал поди давно.

– Да, не пришлось. – Поблагодарил за место, за матрац. Матрац, это на Иваси большая редкость – вечно их не хватает. Спят зачастую на голых нарах.

– Старый, да ты впервой, что ли? Что за благодарности? Пользуйся, меня сегодня переведут на «хату», а тебе еще дней десять «париться».

– Почему десять?

– Так система! Арестовали на три дня, потом прокурор продлит твой арест до десяти дней, а потом новое продление, но уже в СИЗО. Здесь на Иваси больше десяти дней не держат.

– Понятно.

– Да ты что, старый, действительно впервые?

– Первый раз.

– Значит надолго! В таком возрасте если впервой, то надолго. Спрячут – любо посмотреть. Так что осваивайся. Да не тушуйся, спокойнее, на дольше хватит.

– Что ж, спасибо. И за место, и за науку.

– Научишься, каки твои годы, – и полез наверх, – посплю. Вечером часов в восемь забирать будут, на этих переводах до утра «валындиться», так что лучше заранее

поспать. Есть хочешь?

– Нет, не хочу, спасибо.

– Ха, «спасибо». Ты эти «интеллигентские» штучки брось, а то в тюрьму попадешь, наплачешься.

– Вряд ли я уже перестроюсь, возраст не тот.

– А ты постарайся. Присматривайся, говори поменьше, молча-то быстрей освоишься. Постигай, старый, науку тюремную, а то тяжко тебе будет, особенно в общей камере.

– Понял. Ладно, ребята, посплю, не спал я со вчерашнего дня.

– Вот это правильно. Сон в тюрьме – благо. Не всем удается, в общей-то камере и вовсе мало кто спит. Там ведь и места может не быть, стоя спят многие. Так что, пока на Иваси – отсыпайся, здесь места всем достаются.

– Тебя как зовут?

– Николай я. А это – Леша. Вы с ним вместе еще побудете. А меня сегодня на «хату». Засиделся я здесь.

Вечером его увели.

* * *

В Белогорске разрушения были, но не очень. Не сравнить с Харьковом. Разрушена школа, от нее осталось одно крыло, где и разместились все классы, многие дома были полуразрушенными, но особенно досталось окрестным деревням, селам и хуторам. Всё там было сожжено, вырублено, не деревни, а сплошные пожарища. На пепелищах торчали одиночными столбами, как укор оставшимся в живых, казавшиеся на пустырях ненормально высокими, печные трубы. На месте жилого – лес труб. А цветущие сады, уцелевшие от вырубки, да и вокруг пеньков срубленных деревьев уже вовсю разрастается молодая поросль – они, наперекор смерти – цветут! И от этого, от их пышного цветения, еще тоскливей становится на покинутых пожарищах.

Весной на этих пожарищах любому становится неуютно, аж озноб берет – голые печные трубы и ничего, кроме черной гари. Ни души. Не приходит никто на эти зарастающие фруктовыми деревьями да кустарником, недавно оживлённые и тесно заселённые места.

Весной сады расцветают, потом начинают созревать плоды – вначале наливается бордовым цветом крупная и обильная черешня, за ней – вишня, сливы, абрикосы и уж к концу августа – яблоки Урожай в садах завидный, плоды требуют сбора, а вот собирать их некому.

Мы, пацаны, всё лето пасемся вечерами, после работы в колхозе, на этих садах-пожарищах, а хозяев нет! Не появляются! Как будто и в живых из них никого не осталось.

Спрашивал я ребят, где же жители? Не идут, говорят, страшно им и горестно от этих пожарищ-напоминаний.

– Здесь же смерть везде была, неужели непонятно? Люди горели заживо, дети, – а глаза у ребят злые, тоскливые. – Здесь у нас ни одной семьи нет, чтобы не погиб кто или не угнан немцем в Германию – на работы или просто в плен. Ты здесь не спрашивай ни у кого, не надо, люди вроде забывать начинают, а разве такое быстро забудешь! Не береди. И потом, знаешь, службовэць гребаный, наши-то, когда наступали, пожгли не меньше немца. Если не больше.