Донос
Шрифт:
Похоже на социальный заказ – главное арестовать, а вину мы отыщем, главное посадить, а статья найдется.
Российская «презумпция невиновности» в действии. Настораживает еще и то, что в «Норде» сидели, по крайней мере в то время, не безграмотные новички, возглавляли фирму люди, которым вскоре доверили руководство целыми отраслями нашего государства и даже всей экономикой России. Как же они могли не заметить, что подписывают дорогостоящий контракт с несуществующей организацией? Это с их то многоопытными юристами!
Нет, господа
Да, кому-то очень нужен был мой арест, моя изоляция. Арестуем, пусть посидит, отведем за это время угрозу от людей нужных и важных, потом разберемся. А за это время и деньги «устроятся».
Вот и сидят безвинные, насмотрелся я на таких «бедолаг» в тюрьме. «Сидят» подследственные годами, в переполненных в несколько раз к нормативу тюремных камерах, едят разбавленную на всех и так-то скудную кормежку, в битком набитых камерах живут стоя, некуда не только лечь, присесть места невозможно найти! Стоят! Стоят в переполненных камерах, наживают при этом страшную и неизлечимую «столбовую болезнь» – от нее пухнут и не передвигаются одеревенелые ноги. Ну чем не каторга?
Нет, не каторга – там, на старой каторге, хотя бы двигаются, работают, живут.
И спят. Лежа.
В Киеве у отца произошло что-то неприятное. Ничего еще толком не зная, мы заметили это по резко изменившемуся к нам отношению в Горкоме. Когда мать пришла получить зарплату отца, ей деньги не выдали.
– Зарплата задерживается, – пробурчал кассир через окошко кассы не глядя на мать. Это сейчас задержка зарплаты – дело привычное. А тогда, в те послевоенные годы, да и позже, за все время советской власти, о задержке зарплаты никто и понятия не имел – ну дадут аванс вместо двадцатого – двадцать второго, а зарплату не пятого, а седьмого, так и за это на профсоюзном собрании – пыль до потолка. И вдруг, нате вам, задержка, да еще в горкоме, да еще секретарю, который и зарплату-то в кассе никогда не получал – кассир приносил в кабинет.
В коридорах Горкома раньше приветливо здоровающиеся люди вдруг от чего-то пробегали мимо, торопливо отворачивались. В орготделе мать вообще не приняли.
Вернувшись домой мать сказала нам:
– Ни с кем о домашних делах не говорите, об отце никому ничего не рассказывайте. Не знаю что там у отца, в Киеве, но что-то случилось.
В доме наступило зловещее затишье. Нам никто не звонил, сосед – инструктор горкома, всегда ранее старающийся попасть матери на глаза, о чем-то поговорить, заботливо спрашивал всегда – нет ли каких трудностей, не надо ли чем помочь – стал избегать встреч, отмалчивался, а вскоре перестал здороваться. Мы оказались в полной изоляции, не зная, что произошло и не получая ни от кого ни малейшей информации.
Наконец, месяца через два, неожиданно, без всякого предупреждения,
Одно в нем чувствовалась явно – настороженность. Чуть раздавался телефонный звонок, отец резко напрягался, бросал торопливо – «всем тихо» и разговаривал не как всегда – громко, резко, с напором – а вежливо, неторопливо, с большими паузами, как бы тщательно обдумывая свой ответ.
Ночью они с матерью о чем-то долго говорили, иногда громко, мать возбужденно, с упреком, а иногда говорили совсем шепотом, так что совершенно нельзя было понять, о чем же шла речь.
Я не спал, чувствовал себя скверно, давило ожидание непонятных, неизвестных и, скорее всего, неприятных перемен.
Утром отец ушел в Горком, не было его целый день и это тоже нагнетало тоску – отец всегда обедал дома. Пришел поздно ночью, сказал, что завтра приедет Саша – он учился тогда в военном училище – и вот тогда обо всем и поговорим.
– А сейчас спать, и никаких ночных вздыханий и переживаний. Тебя, Юрий, касается.
Саша приехал рано утром, все еще спали, я побежал ему открывать, все шумно поднялись, начались обычные при таких встречах, когда кого-то долго дома не было, а приезд не то чтобы неожиданный, а не запланированный, приветственные охи и ахи, и сдержанные на сей раз объятия.
После завтрака отец с матерью и Сашей ушли в другую комнату и о чем-то долго говорили. Наконец позвали нас, младших.
– Дети – начал отец – вы уже достаточно взрослые и вы должны знать все, что происходит у нас в семье. Я в Горкоме больше не работаю и нам предстоит переезд. Поедем на Урал – надо возвращаться в родные места. Школьникам – Юрию и Вере – надо закончить третью четверть, Саша пусть продолжает учиться в Киеве – ему надо закончить училище. Поэтому я пока поеду один, устроюсь и приеду за вами. Семья у нас дружная, дети не разбалованы, я надеюсь на вас, помогайте матери, берегите друг друга и все у нас закончится хорошо. Не надо никому ничего рассказывать, будут спрашивать, отвечайте просто – мы возвращаемся на родину. Будут что-то наговаривать, чернить меня, не верьте – ваш отец не сделал ничего предосудительного.
Провожал отца только его водитель. Он приехал неожиданно, когда мы уже собирались выходить из дома и пешком добираться до вокзала. Такси тогда не было, частных машин тем более, с вещами это было бы нелегко и вдруг за окном привычный когда-то гудок и вскоре в дверях показался Алексей, первый и единственный водитель отца. Еще до автомобиля, с конным транспортом работали вместе.
– Тебя там не хватятся? – спросил осторожно отец.
– Да что Вы, Александр Петрович, как же не проводить? Я отпросился по своим делам, разрешили, только, когда уже сидел в машине, подошел Верменич, ну, завхоз наш, передай, говорит Александру Петровичу большой привет и наши пожелания, да скажи мол, мы всему, что о нем говорят, не верим. А потом помолчал и говорит этак осторожно – да только ему передай, никому более. Так что, Александр Петрович, поезжайте спокойно и уверенно – народ помнит вас и уважает.