Донос
Шрифт:
Ребята здесь были взрослыми и рассуждали по взрослому. В свои десять-двенадцать лет насмотрелись они «разного», насмотрелись на смерть, тоже разную – и расстрелы, и в петлях висячие трупы. Самый унизительный от них упрёк – эх, да что с тебя взять – ты же не видел живого немца, с винтовкой в руках!
В окрестностях города, как и на Харьковщине, опасно, везде кучами лежат снаряды, большие и малые, окопы еще свежие, даже не осыпались, на дне и в разных «ячейках» – оружие. Еще и не проржавевшее, еще и стрелять можно. И патронов везде разбросано вдоволь.
Мы их собирали, сдуру, да бросали в костер. Патроны накалялись и давай
Хорошо, если всё обходится! Да не у всех получается, кто-то и не успевает спрятаться. Тогда беда. Ладно ранение, а если взрыв – снаряды ведь тоже бросали в костры! Да и мин в поле не мало, мины кое кто пытался разобрать, посмотреть, что там внутри спрятано и подрывались. Так, что и найти никаких остатков потом не могли.
Много тогда случалось всяких приключений с пацанами. Была и война. В Западной Украине подняли восстание «бендеровцы». Тактика у них разработана четко – днем это крестьяне, в поле работают усердно, а ночью – боевики. Мстители народные. Только непонятно, кому мстили и за что.
На подавление восстания бросили регулярную армию, солдат прибыло немало, да – с кем воевать? Днем никаких выступлений, все разбойные нападения по ночам, уследишь разве.
В лес ночью не пойдешь. А днем там все замаскировано – сидишь на пне, отдыхаешь и не догадываешься, что внизу землянка, под толстым накатом, а вход так замаскирован, что только хозяин да посвященные его, вход этот, и могут найти.
Мстили «повстанцы» жестоко. Всем, кого считали виновными. Мстили за сотрудничество с Советской властью, с армией, за вступление в колхоз, за то, что избрали в правление или председателем, за то, что проехал в одной коляске с начальством или просто стоял и разговаривал с кем-нибудь из военных.
Народные мстители, а мстили своим же, своему же народу. Когда отец возвращался домой из поездки по деревням, я осматривал его наган – и всегда не хватало в барабане нескольких патронов. Значит – отстреливался!
Колхозы в тех местах только организовывались после войны – при немцах всё ликвидировали, что было создано перед войной. А в Западной Украине много и до войны не успели создать.
Проводились собрания, сходки, создавали заново Советские органы.
Кричали на собраниях до хрипоты, голосовали, потом расходились и ни на какие работы не выходили. Собирались снова, говорили, голосовали, выбирали колхозное и сельское начальство – и снова «ни с места»! И так по многу раз.
Вот, однажды также собрались, в пылу споров никто ничего не заметил, спохватились, когда дымом глаза разъедать стало, да огонь увидели. Пожар! Горим! Кинулись к дверям, а двери снаружи подперты, не открываются. Кинулись к окнам, а по окнам стреляют. Хорошо военный отряд подоспел вовремя – когда проводились собрания, военные всегда в боевой готовности. Собрания проводились в нескольких деревнях, а деревни рядом, недалеко друг от друга, военный отряд останавливался где-нибудь на хуторе, невдалеке, на пригорке, чтобы видеть несколько деревень, где шли такие собрания, вот и увидели пожар. Тут уж ждать сигнала неоткуда, вперед, да побыстрее. Вот и спасли колхозников.
И собери-ка их в следующий раз на такое
Война разгоралась, гибли не только солдаты. Мстили «повстанцы» и семьям Советских работников.
С особенной жестокостью охотились бендеровские боевики за работниками НКВД – их убивали семьями, не щадили ни женщин, ни детей. Издевались страшно, глумливо. Вырезали половые органы, женщинам груди, во влагалища забивали палки, морковь, бутылки. Отрезали головы и выставляли на длинных шестах на всеобщее обозрение.
Вечерами на заборах и оконных ставнях писали мелом свои «самостийные» лозунги, угрозы, открыто сообщали – чья следующая очередь на расправу.
Люди ожесточались, теряли веру не только в соседей, в родственников. Боялись друг друга и ненавидели всех.
В середине сорок седьмого где-то «на верху» приняли решение – если уж армия не справляется, выселить бунтовщиков! Всех! Семьями, деревнями, хуторами. В Сибирь, за Урал, подальше от их родных мест! Выселяли всех подряд, прав ли, виновен, разбираться некогда – выселяли всех!
Тяжелые обозы тянулись через город сутками.
Перед нашим домом обозы переселенцев часто ночевали на площади, у колодца. Становились табором, телега к телеге вокруг колодца, разводили костры, варили себе пищу, ужинали. Спали прямо в телегах – длинные, с бортами, будто лестница на боку, так и звались – дробыны. И все тихо, молча, только изредка заплачет чей-то ребенок. Тут же «шикают» – тихо вы, накличете, спи, пока не трогают, а то ведь выгонят из деревни, в поле ночевать отправят!
А рано утром просыпаемся – на площади никого.
И тянуться новые обозы. Сплошным потоком, долго, целыми днями, неделями, месяцами. Сколько же их выселено тогда было! Тысячи и тысячи прошли мимо нас, мимо наших домов, по нашей Подгорной улице – сплошным потоком. Лица серые, глаза тусклые, ни укора в них, ни жизни. Подходить к ним не разрешалось, передать что-то – еду там, одежду какую – нет, не подпускали. Строгий конвой следил с седла – сопровождали «выселенцев» конные. Смельчаков, проскочивших к подводам с какой-нибудь передачей, снедью какой-нибудь, догоняли и на гайкой вдоль спины – не сметь!
О, люди. Что ж мы так страшимся друг-друга, ненавидим ожесточенно, до смерти, до растерзания, хуже во сто крат зверя лесного – те могут подраться, но никогда не погубят своего, кровного.
27
Проснулся я под утро, после раздачи хлеба, значит часов около шести. Поспал хорошо – ни обеда, ни ужина не слышал, в камере все еще вдвоем, Леша улыбается.
– Ну ты, старый, молодец, спишь как следует, ничего не слышишь, да я и не трогал, пусть спит, думаю.
Леша – молодой, симпатичный, подтянутый, лет под тридцать пять. Спокойный, уверенный в себе человек. Военную выправку видно сразу. «Подстава? – мелькнуло – да черт с ними, разберемся, посмотрим».
– Давай, сосед, пожуй немного, у меня и сахар есть, сейчас чай организуем. Как вас зовут? – На Вы, странно, впервые слышу такое в тюрьме, вежливый парень.
– Да вы спокойнее, не удивляйтесь, я ведь тоже не «завсегдатай» здесь. Поешьте, силы надо беречь. А спали вы славно, спокойно, без храпа, правда со стоном. Давно взяли?