Дополненная реальность. Обнуление до заводских настроек
Шрифт:
— Ха! Лена только бредятину и несла всю свою жизнь! Вот ещё новость! И вот интересно, что это такое она тебе сказала?!
— Что сама виновата в том, каким ты стал, — рявкнул Пашка вполголоса, едва сдерживая ярость, чтобы не услыхали мать и Юля на кухне, и чтобы не разбудить брата. Телефон дрожал от новых драконов и «хе».
— Чего?! Виновата она?! Баба?! Тьфу! И каким это я стал?! Я стал?! Я?! Меня таким жизнь сделала, жизнь! Ты сам ещё увидаешь, какая она! Помяни моё слово, погань! Ты слезами кровавыми ещё умоешься!
— Лузер и скот, — припечатал Пашка с яростной жестокостью. — Даже умер как неудачник последний!
— Ты как про отца покойного, тобой же ухандоханного!
— Согласен, — сверкнул глазами Пашка. — Тебя хоть на руках носи, сукой останешься последней! Вон шалава твоя носит, и чё-то поменялось?!
— Никто меня никогда на руках не носил! — взбеленился батя. — Что тебе Ленка наплела тут про покойника, что наболтала уже, стерва?!
— А типа пилила тебя много! Сейчас самому смешно! Тебя попилишь! Говорит, заругала, и ты стал никчёмный! И правда, дура!
Телефон бился в конвульсиях от прибывающих «достижений».
— Мне с трёпа Ленкиного, что с козла — молока! — горячился всё больше дух. — Выискалась виноватая! Думаешь, планов не было?! Думаешь, так и хотел всю жизнь лампочки чинить?! Мы кооператив с Семёном и Петром в девяностые основали! Фирму свою планировали! Но Петьку с продажей двушки развели, как детсадовца, и мы весь капитал потеряли! Мы с Семёном кредит взяли, да не у тех! Пришлось мне мамкину хату продать, чтобы расплатиться! Старуху в деревню на дачу в Нечаевкау прописать! Ленка тут кто? Где тут Ленка? Ишь, виноватая она! В том, что бандюганы кругом и мошенники она виноватая?! Или в том, что страну целую потом в финансовую пирамиду затащили?! Или в том, что деньги стали как бумага нарезанная стоить? В росте цен виноватая, может?! Она из меня неудачника сделала?! Жизнь сделала! Лена только и знает, что трындеть! Виноватая! Я не тряпка, чтобы из-за бреда Лены… чтобы она своим поганым языком… Ты её больше слушай! Я, если бы слушал её, в петлю бы давно полез!
— Ты своим похуизмом в маме всё самоуважение забил! — перебил Пашка. — Ей ничего не оставалась, кроме как говорить!
— Фантазёрка твоя мамка, — гнул батя, — с амбицией! Ей бы одно — перещеголять сестрицу! Всем нос утереть! Ни черта не видела, что делалось!
— Вот и она так сказала, — хмыкнул Пашка. — Тебе бы только спорить! Мама и говорит, что перегнула! Что ты не соответствовал её хотелкам! И она пилила потому! А ты стал по бабам бегать! От неё! И бухать, чтобы её не слушать!
— Такое она тебе сказала?! — вскинул руки дух. — Хороша! Ты думаешь, мне нравилось, как жизнь складывается?! Ты думаешь, я доволен?! От неё пить стал, надо же, какая краля! Пить стал, потому что невмоготу! Потому что у всех кругом получалось, а у меня — нет! Потому что с Семёном вместе погорели, а потом он и машину купил, и ремонт сделал в хате! И по морям стал кататься!
Вдруг последний закатный свет так странно лёг на батину махающую руками фигуру, что показалось Пашке, словно сквозь него стало видно стену и Серёгину кровать.
— Не от Ленки я по бабам шлялся, много на себя берёт! — горячился отец. — Ленка сама кому хочешь даст фору! Две работы тащила на горбу столько лет! От гордости своей поганой не признаёт, что сама семью вытаскивала! Или ты думаешь, я не видел, какая она?! Или, ты думаешь, мне легко на неё было смотреть?! Сравнивать легко?! Вот и пил! Вот и шастал к кому похуже! Ты меня за тупого не держи! Я, думаешь, не видел, как Петруша Лунькин поднялся, хотя первый в девяностые с голой жопой остался,
Отец качнулся вперёд и теперь уже наверняка стал прозрачным, как тот слой фотошопа с изменёнными параметрами.
В горле у Пашки пересохло, слова пропали. Он только таращился во все глаза на батю… сквозь батю…
— Ты больше слушай мать свою! Она тебе расскажет, такого расскажет! Ленка сочинять мастерица! Она мне тем и понравилась! Смелая была! И осталась, только жизнь её заела! Я не выгреб. Ещё пусть не рассказывает, — нашлась виноватая! Пускай не придумывает! Ты ей так и скажи! Слышишь! Бабы мои все, кроме Катьки, были однодневные! Я даже имён их не повспоминаю! Не от Лены я к ним, от тоски! Лена пусть не сочиняет! Её сочинительство саму погубило, хватит уже! Просто жизни лучшей хотела, вот и… Связалась, с кем не надо было. Со мной связалась. — Отец растерянно поднёс к лицу совсем прозрачные свои руки. — Что такое ещё?!
— Кажется, ты понял… — прошептал Пашка. — Призраками бродят только те, кто вообще ничего про прожитую жизнь не понимают.
Внутри что-то сжалось в горький, пульсирующий ком и задрожало. Отец умолк, только двигал без звука прозрачными уже губами. Растерянный и потерянный, каким Пашка не видел его никогда.
— Там вроде не больно, — прошептал младший Соколов с титаническим усилием, будто каждое слово было глыбой, которую надо было сначала поднять и уже потом протолкнуть через горло. — Просто можно дальше думать. Ты же не раскаялся? — уже почти беззвучно добавил он. — Ты же просто понимать начал, да?
— Жалко, что так всё было, — пробормотал тающий отец. — Я мог бы всё иначе повернуть, да не захотел, видно. Виноватых искал, чтобы себя не винить. И так всю жизнь… На тот свет, что ли, отправляюсь?
— Точно, — еле выдавил Пашка, и глаза защипало так же, как тогда, на болоте.
— Ты на Катю мою не серчай, сын. Я виноват, что задурил ей голову. Ей досталось от судьбы, только она не сдалась. Верит в будущее. Я смеялся, а она верит. Катя, если и делает кому пакости, только от безысходности. От хорошей жизни бы никогда, не такая она. Просто обстоятельства у неё тяжёлые. Она за всё потом себя поедом ест. И за продукты сворованные, и за меня, что из семьи другой отца переманивала. Так бы она никогда… И про мою семью бы плохого не думала, если бы меня, дурака старого, не полюбила не пойми за что… Ты Катю не вини, и мать береги. Мать у тебя — ломовая лошадь. Ты её меньше слушай, а больше делай. Матери помощь нужна. В жизни не признает, а нужна. Больше всего другого. Больше даже, чем быть лучше всех и хвост распускать. Только помогать ей сложно. Но ты всё равно попробуй, раз уж я не смог… И прости меня, сын. Если можешь, прости за всё, что я не сумел. И за это, — приложил он почти невидную ладонь в своему животу там, куда Пашке засадил в пьяном угаре отвёрткой.
Призрак стал едва различимым, а потом пропал совсем, и его затихающий голос умолк.
Пашка таращился в стену за Серёгиной кроватью.
Внутри пустело.
Телефон на постели вздрогнул пушем с медведем уныния.
Полуавтоматически взявшись за него, Пашка невидящим взглядом разбил череду достижений и уведомления о новых уровнях (был у него после этого разговора уже сто двадцать первый).
А потом упёрся взглядом в таймер обратного отсчёта. Пятьдесят четыре часа тридцать восемь минут.