Допрос безутешной вдовы
Шрифт:
– Ладно, для начала понятно. Сейчас поглядим, как она насчет вашей любимой экологической чистоты…
Мы зашли в теплый полумрак торгового центра.
– Вы будете ее вызывать из номера? – поинтересовался Сома.
– Из номера вызвать ее я попрошу вас. Хорошо?
– Каким образом? – искренне удивился сержант.
– Скажете дежурному администратору, чтобы он пригласил ее вниз, к своей стойке.
– Зачем?
– Затем, что пришел, например, срочный факс на имя некоего Катаямы. А когда она спустится, пусть администратор разыграет удивление по поводу того, что она женщина, а не мужчина, и тем более иностранка. А факс якобы придет, скажем, без указания имени – только на фамилию Катаяма… Пускай, в общем, там чего-нибудь сообразит сам… Понятно?
– Более или менее… А если она откажется из номера выходить? – спросил предусмотрительный Сома.
– Тогда
Глава 2
Мы отшагали половину «Майкала», пока наконец не уперлись в массивные двери «хилтоновского» фойе. Сома молча отделился от меня и поплыл к стойке администратора, а я зашел в ресторанное кафе, расположенное за невысокой стенкой из живых цветов, сквозь которые лениво журчали многочисленные ручейки затейливого каскадного фонтана. Немолодой метрдотель в изрядно засаленном на животе и плечах фраке услужливо согнулся передо мной и оттопырил руку в замызганной белой перчатке в сторону свободных столиков, по-парижски беспорядочно разбросанных у высоченного окна с видом на бухту. День был будний, час – послеобеденный, и высмотреть инородное в прямом смысле слова тело среди полутора десятков посетителей-соотечественников моему зоркому глазу труда не составило. За дальним столиком, повернувшись в профиль, соответственно, к окну и к залу, перед дымящейся чашкой кофе сидела иностранка. Я прищурился, чтобы оценить экстерьер: черные, те самые, вызвавшие неудовольствие бабушки Ямада, туго обтягивающие бедра брюки; черно-белая кофточка из тонкой шерсти, слабо скрывающая притягательные формы среднего по размеру бюста, частично выставленного напоказ через глубокий вырез; небольшой излишек румян на тонких скулах (по крайней мере, на видимой мне левой щеке); собранные в тугой пучок на затылке русые волосы, готовые бенгальским огнем рассыпаться по плечам – выдерни из них массивную черепашью заколку, поблескивавшую то ли стекляшками, то ли бриллиантами, – все это в пропорции девяносто девять к одному говорило за то, что трюк со срочным факсом уже не нужен.
Я ощутил за левым плечом щенячье дыхание Сомы и, не оборачиваясь, спросил его:
– Она?
– Да, это она, – прошептал Сома. – Наш наблюдающий сказал, что она спустилась в кафе десять минут назад.
– Когда мы с вами в буревестников играли… – добавил я.
– В каких буревестников? – удивился Сома.
– В буревестников революции, Сома-сан.
– Какой революции? – продолжал изумляться витиеватости моей изысканной речи пускай и исполнительный, но все-таки весьма недалекий отарский сержант.
– Сексуальной… – Я попытался выбрать из всех возможных вариантов дальнейших действий единственно правильный.
– Какой «сексуальной»? – никак не мог угомониться любопытный сержантик.
– Да не берите в голову, Сома-сан! – Мне надоело его воспитывать и образовывать. – Не ваше это дело в голову брать!… Это я так, о своем, о наболевшем… Проживете больше половины – сами над этим задумываться начнете. А пока пойдите лучше сядьте где-нибудь в стороне. Я с ней поговорю один на один… Потом, если потребуется, конечно, вместе с вами в управление поедем.
Я тут же потерял всякий интерес к занудному Соме и, даже не удостоив его протокольным взглядом через левое плечо, направился сквозь лабиринт столиков по направлению к возмутительнице спокойствия по-осеннему сонного Отару. Подходить в общественном месте вот так вот, ни с того ни с сего, к привлекательной иностранке, которая еще и почти в два раза моложе тебя, и начинать с ней светскую беседу у нас не принято, как, впрочем, и к нашим соотечественницам. Гораздо легче было бы извлечь сейчас из кармана гражданской куртки майорское удостоверение и спокойно удостовериться в том, что гражданка Японии Ирина Катаяма просто-напросто, выезжая вчера вечером из своего дома в Ниигате, забыла по дороге в порт выбросить мусор в специально отведенном для этого в ее квартале месте, а ввозить его на пароме, вверенном заботам и попечению чтящего историю и законы Японии капитана Игараси, в гостеприимный хоккайдский Отару посчитала некрасивым. Но косившаяся на неуемных немых чаек за толстым глухим стеклом прекрасная гостья из недалекой, но все-таки, формально, заморской страны вдруг стала мне интересна не столько с точки зрения приложения моих профессиональных навыков, сколько с позиций моей пока еще несомненной принадлежности к так называемому сильному полу. Не скажу, что по роду своей деятельности я лишен приятной возможности общаться с молоденькими
– Извините! – Я обратился к ней по-русски, чтобы отрезать ей пути к возможному отступлению. – Ирина?
Я так и не понял, от чего она столь сильно вздрогнула: от неожиданного мужского внимания или от внезапно услышанного собственного имени в чужом исполнении (хотя я постарался проартикулировать коварное «р» как можно четче – как завещал мне сегодня утром великий Ганин). Так или иначе, ее словно ударило током, она резко повернула голову в моем направлении, и в меня впились два жгучих уголька пепельно-серых, невероятно притягательных глаз.
– Что? – Ей потребовалась лишь пара секунд, чтобы унять начавшуюся было дрожь и адаптироваться к ситуации, отличной от той, в которой она отрешенно блаженствовала мгновение назад.
– Разрешите? – Я кивнул на стул с другой стороны стола, оценив походя ее блестящую коммуникативную реакцию.
– Вы кто? – совсем уже ровным и спокойным тоном просила она.
– Минамото Такуя. – Я продолжал стоять. – Вернее, как у вас, у русских, заведено, Такуя Минамото.
– Что заведено? – Ирина продолжала буравить меня своими проницательными глазами.
– Заведено сначала имя называть, а потом фамилию, – пояснил я свой лингвистически-этикетный выкрутас и положил руку на спинку свободного стула.
– Заведено? – Она полностью, успокоилась и, похоже, готова была перейти в контратаку.
– Заведено, – подтвердил я. – У вас, у русских. А у нас, у японцев, наоборот… Тоже, конечно, заведено, но – наоборот…
– У вас, у японцев, все наоборот! – язвительно буркнула Ирина. – Что вам нужно? Откуда вы знаете, что я Ирина?
– Я вам сейчас все объясню. – Я старался держать себя в руках, хотя постепенно стал осознавать тот печальный факт, что принимать желаемое за действительное ошибочно в любом возрасте, ибо уже начал чувствовать, как из-под невинной хрупкой цыплячьей скорлупки начинает проклевываться коварная змейка. – Вы мне все-таки сесть позвольте, а то я из Саппоро сюда ехал – неближний свет…
– Садитесь, только ненадолго, – она указала мне своим тонким, точеным подбородком на стул.
Я опустился на него и теперь наконец-то получил возможность как следует, в фас, разглядеть ее лицо. Вообще-то я всегда начинаю осмотр особи противоположного пола с фигуры: для меня красота тела превыше красоты чела, и если у дамы ноги толстые или, что еще хуже, короткие, если у нее отсутствует талия и, наоборот, присутствует сало на заднице, никакие другие красоты не спасут ее от моего немедленного презрения и последующего забвения. Ганин смеется надо мной, что я-де эстет и что подходить с такими мерками к женщинам нельзя (хотя у его Саши и с фигурой, и с лицом все в порядке!), но исправит меня, как прогнозирует тот же Ганин, только могила. Но рассмотреть как следует фигуру этой гордой львицы возможности не представлялось – разве что послать ее, в самом деле, за кофе…
Лицо же на поверку оказалось в фас и вблизи не столь красивым, как в профиль издалека. Впрочем, это я привередничаю, поскольку именно такой тип женщин для меня наиболее привлекательный. Если женщина классически красива, то наблюдение ее и общение с ней превращается в настоящую пытку, как истинным мучением становится любое наше прикосновение к идеалу: вступить во временный контакт с ним ты еще можешь, но получить в постоянное владение – умоешься, поскольку каждый из нас с молоком матери впитывает уверенность в недостижимости всякого идеала. А красивая женщина занимает в жизни мужчины некое промежуточное положение между реализмом и идеализмом. Скажем, какая-нибудь Шэрон Стоун – вполне живая, реальная особа, но максимум, чего ты можешь достигнуть, – это пробиться на ее очередную пресс-конференцию в Токио, посвященную выходу новой пострелюшечки-комедюшечки с ней в главной роли, и даже продраться сквозь толпу фанатов обоих полов и получить от нее заветный автограф – и все, не более того. Вот предел, перешагнуть через который ни за что не получится. Обладание этим пресловутым идеалом нам, смертным мужчинам, не светит ни под каким видом…