Допрос безутешной вдовы

Каминаси Кунио

– Те же и они же!… – раздался из темноты сонный, но снисходительно спокойный голос Дзюнко. – Приезжают только ночью – и то для того, чтобы пива надраться!

– Ой, Дзюнко, привет! – Ганин был вынужден перейти на японский, что означало введение временного моратория на бесконечные цитаты и каламбуры. – Извини, мы тут…

Дзюнко, широко зевая и продирая глаза, обогнула застывшего с банками пива «Саппоро» в каждой руке Ганина, зашла в столовую и плюхнулась за стол. На ней была ее любимая розовая осенняя юката – достаточно теплая для холодных октябрьских ночей, но и не такая толстая, какие она носит зимой, когда весь наш Айно-сато засыпает стометровым слоем снега и дома, невзирая на гордость большинства местных домов – централизованное отопление, как, скажем, и у давешних Китадзим, стоит такая жуткая холодрыга, что не спасает и сотня напяленных байковых юкат. Я сел напротив и внимательно посмотрел в ее глаза.

– Чего? – буркнула она сердито, взглянула на меня, затем на Ганина и поплотнее запахнула на не к ночи будь помянутой зрелой

груди свою злополучную юкату.

– Извини… – вздохнул я и отвел взгляд.

– Если бы я, Такуя, каждый такой вот раз тебя извиняла, – она опять глубоко и как-то очень аппетитно вздохнула, – у меня «извинялка» давно сломалась бы, как та «обижалка»…

– А что, «обижалку» ты так до сих пор и не починила? – стараясь звучать не слишком уж ехидно, поинтересовался я. – Приятно слышать!… И вообще давно тебя не видел…

За одни резиновые сутки, начавшиеся для меня утром в понедельник, который все никак не хотел кончаться, невзирая на никакие там часы и календари, это была третья женщина, в чьем внимании к моей персоне я был заинтересован и, соответственно, к кому я должен был тоже отнестись с повышенным интересом. Я еще раз посмотрел на Дзюнко и понял наконец, что именно в ней меня слегка, но ощутимо стукнуло по мозгам, едва она появилась в столовой. Это были именно ее глаза. Про фигуру сейчас речи и быть не могло: юката – халат длинный, до пола, дешевая вариация на тему предусмотрительно скрывающего все женское тело – от шеи до пят – кимоно. С кожей на лице у Дзюнко, в отличие от миллионов других японок, все более или менее в порядке, то есть даже когда она по японской традиции и женской привычке замазывает себе лоб и щеки жидкой пудрой, разительного отличия от того, что было до этой лицедейской косметической процедуры, я не наблюдаю, хотя, конечно, с пудрой оно все-таки красивее – глаже и нежнее как-то, ближе к одновременно гладким и бархатистым персикам, которые страстно хочется если не надкусить, то хотя бы погладить. Основное же число ее соотечественниц независимо от возраста страдает серьезными изъянами кожи, начиная от не проходящих и спустя десятилетия после полового созревания прыщей и угрей и кончая глубокими оспинами и внушительными рытвинами неизвестного, скорее всего – генетического, происхождения, благодаря которым наша, отечественная, а заодно и французская косметическая промышленность могут не бояться за свое светлое профицитное будущее.

С глазами все гораздо сложнее: дело в том, что у подавляющего большинства японок отсутствуют сколько-нибудь вразумительные веки, отчего и ресницы на них найти даже при хорошем искусственном освещении или же ярком солнечном свете не так-то просто. Когда с этой проблемой сталкиваются смотрящие на них мужики, которым не с чем – вернее, не с кем – сравнивать своих жен и любовниц, то тут никаких серьезных трудностей не возникает. Ведь если среднестатистический, ограниченный в кругозоре и средствах японец никогда в жизни не видел ног Клаудии Шиффер и бедер Синди Кроуфорд, то он ничтоже сумняшеся будет принимать за единственно возможный в этом мире идеал сексапильности и объект вожделения кривые и короткие ноги своей, как он свято считает, «прекрасной» половины. Но когда японскому мужику по работе ли или на отдыхе доводится лицезреть виртуальных – например, в печатной или телевизионной рекламе – или же, как в моем сегодняшнем случае, живых, натуральных не японских женщин, тогда-то и начинаются тягостные эстетические проблемы, часто влекущие за собой и фатальные физические. Опять же про ноги и бедра сейчас речи не было: спасибо длинной юкате и тому, что Дзюнко села за стол в столовой, а не продолжала торчать в дверном проеме, но ситуация с глазами срочно требовала хотя бы формального разрешения. Конечно, она у меня постоянно приклеивает себе длинные, надо заметить, очень красящие ее ресницы, а заодно и подрисовывает себе тенями веки. Более того, из-за дурацкого графика своей беспокойной службы – точнее, из-за перманентного отсутствия этого самого графика – я гораздо чаще вижу ее в полной боевой форме, то есть с наклеенными ресницами, нарисованными веками и в джинсах со штанинами точно подобранной ширины, которая идеально подчеркивает общую прямизну ее довольно длинных ног, но одновременно скрывает их неровности и шероховатости. Наше спонтанное интимное общение происходит, разумеется, без софитов и прожекторов, поскольку дети пока еще не достигли того возраста, чтобы жить отдельно от нас (парадоксально и грустно, что, когда они этого возраста наконец-то достигнут, нужда в альковных прожекторах и софитах постепенно угаснет), так что возможности разглядывать по ночам ее веки и ресницы у меня нет вот уже много лет.

Сейчас же был тот редкий случай, когда я мог посмотреть на Дзюнко в ее первозданном виде – пускай и не на всю нее, а только на лицо, но это в данном случае было самым важным. Я попытался себя успокоить тем, что и у главных объектов моей стихийной компаративистики – Ирины Катаямы и Наташи Китадзимы – ресницы были если и неподклеенными, то, по крайней мере, искусственно удлиненными. Плюс те же тени, пудра, румяна – короче, стандартный, прекрасно известный всему миру ассортимент лицемерных женских уловок и ухищрений, позволяющий им вводить в заблуждение и распалять воображение охотно играющих в наивных простачков джентльменов, которым в конечном счете всегда требуется от них одно и то же. Но, глядя сейчас на Дзюнко и сравнивая ее в затуманенной

вынужденной бессонницей и физиологическими переживаниями голове с Ириной и Наташей, я не мог не признать очевидного – наличия у двух последних более подходящего для игр в роковых красавиц исходного капитала. Тот изначальный, подаренный Дзюнко моей тещей с тестем материал, который сейчас сонно – главное, без укора и претензий – смотрел на меня, был тоже по-своему неплох и по размерам значительно превосходил наши местные стандарты, иначе стал бы я сто лет назад обременять себя на всю свою долгую жизнь формальной связью с откровенной дурнушкой, какой бы умной-разумной она ни была. Но объективное сравнение все-таки было явно не в ее пользу, и это еще принимая во внимание тот факт, что я уже три недели не имел удовольствия видеть ганинскую Сашу – еще одну русскую женщину, приятную во всех отношениях. Конечно, я отдавал себе отчет в том, что так, как все сложилось к сегодняшнему дню, будет до самого конца, когда бы он ни наступил – завтра к вечеру или еще через двести лет. Но щемящее и звенящее чувство того, что все-таки что-то – большое и прекрасное – прошло в моей жизни мимо меня и никогда не вернется, с тем чтобы одарить простой, но невероятно сладкой радостью обладания этим самым большим и прекрасным, вдруг коварной змейкой заползло в мои воспаленные мозги и зашипело в унисон крутому кипятку, которым за моей спиной домовитый Ганин заваривал сухую лапшу.

Я вдруг физически ощутил прилив столь редко посещающего меня чувства зависти – зависти к тем двум, в одном случае – уже, в другом случае – пока не виденным мной Хидео Китадзиме и Ато Китаяме, которые нашли в себе силы побороть наши национальные и сословные предрассудки и своими пальцами прикоснуться к этой более или менее идеальной плоти. И главным здесь было не примитивное физическое обладание броскими русскими женщинами, а то, что эти два абсолютно разных по всем параметрам мужика смогли осознать в один прекрасный день, что если не взять и не соскочить в последнюю секунду с уходящего в беспросветную тьму фатального постоянства скорого поезда нашей общей японской жизни, запрограммированной предками и очередным правительством от начала до конца, то остаток этой долгой жизни обернется для них бесконечными мучениями и страданиями. Конечно, на их антиобщественные женитьбы можно было бы посмотреть и с чисто фрейдистской точки зрения, то есть свести все к довлеющему над мужским самосознанием и подавляющему в мужике все созидательные начала либидо, но в этом случае Хидео и Ато переставали быть в моих глазах национальными – точнее, антинациональными – героями и превращались в хрестоматийных сексуально озабоченных типов предманьячного состояния. Думать о маньяках ночью не хотелось совсем, и я отогнал эти черные мысли, вновь попытавшись восхититься мужеством и достоинством покойного наверняка Китад-зимы и покойного гипотетически Китаямы. Я попробовал вписать в сложившуюся структуру еще и Ганина с его Сашей, но тут о его и своем присутствии в столовой напомнила моя жена.

– Ты, Ганин, ночевать у нас будешь? – зевнула Дзюнко, глядя поверх моей головы.

– Нет, Дзюнко, у вас я буду бодрствовать!… – отозвался из-за моей спины Ганин, освоивший, как оказывалось теперь, на мою беду, за долгие годы японский язык до такой степени, что мог сейчас на нем вполне сносно язвить и хохмить.

– Тебе футон дать или на диване поспишь? – не обратила внимания на его шутку давно привыкшая к моему неуемному другу и его своеобразному чувству юмора Дзюнко.

– На диване посплю, – сделал свой в пользу возвышенного состояния выбор Ганин и поставил передо мной миску с лапшой. – На, Такуя, хлебай половину и мне оставь немного!

– Там, в буфете, еще есть. – Дзюнко мотнула головой в сторону нашей кухонной кладовой. – Ты, Ганин, эту ешь всю, а Такуя себе сам другую заварит. Давай, Такуя, поработай! Чего расселся!

– Да я чего-то лапшу не хочу. – Я попытался прикрыть маленькой ложью свою большую лень и страшную усталость. – Я вот лучше риска поем, ладно?

– Ешь, – холодно отрезала Дзюнко и даже не удосужилась встать и подойти к рисоварке.

Ганин сел за стол, подвинул к себе исходящую паром лапшу и принялся палочками выуживать ее из огненного бульона, а я нехотя оторвался от стула, положил себе в плошку горячего риса из рисоварки, достал из буфета пакет с присыпкой «фурикаки» из жареного кунжута, сушеных водорослей и чего-то розово-оранжевого химического, посыпал этой радужной смесью свою нехитрую ночную трапезу и вернулся за стол.

– Ну, за успех нашего очередного совместного предприятия! – Ганин щелкнул алюминиевым колечком на пивной банке. – Дзюнко, выпьешь с нами граммулю?

– Чуть-чуть только. – Дзюнко протянула ему свой любимый стакан, на котором желтый диснеевский Винни Пух сидел в обнимку с горшком меда, а над ним зависла жестокосердная пчелка.

– Кампай! – брякнул я наш самый короткий и универсальный тост, который обычно трактуется как «До дна!», после чего мы выпили, но данный тостом приказ никем из нас выполнен не был.

– Вы чего вместе приехали-то? – Дзюнко решила поддержать беседу, а заодно и получить новую информацию, которой она, запертая в четырех стенах дома и стольких же кварталах нашего Айно-сато, напрочь лишена уже семнадцать лет.

– А ты что, не рада, что ли? Ганин тебя видеть очень хотел!

– Ага, как же… – зевнула Дзюнко.

– Ты такого Китадзиму Хидео не знаешь? – спросил я ее.

– Из университета Хоккайдо, что ли? – вдруг проявила она неожиданное для меня познание в наших дальних соседях.