Допрос безутешной вдовы

Каминаси Кунио

– Я же вам сказала, Минамото-сан, что Хи был рыбой… – Наташа опять расстроенно вздохнула.

– Верно, сказали, но толком не пояснили, что вы под этим подразумеваете.

– То, что ему было на все и на всех наплевать! – вдруг вырвалось у нее из трепетной груди.

– Значит, научные симпозиумы его не привлекали?

– Только те, где он мог сам что-нибудь сказать. – Она вытащила из коробки на тумбочке около постели бумажную салфетку и принялась осторожно стирать разводы теней под припухшими глазами. –

А там, где говорят другие, ему делать было нечего… Вы же, наверное, от папы своего знаете, что на филологических конференциях народ собирается не для того, чтобы других послушать и ума набраться, а только для того, чтобы себя показать…

– К тому же, если он был аспирантом моего отца, он, должно быть, занимался кем-нибудь типа Достоевского, – поспешил я воспользоваться ганинским подарком. – А вы сегодня все больше про Петрушевскую с Нарбиковой, да?

– Да мне тоже все эти нарбиковы и петрушевские!… – в сердцах, как обычно говорят о наболевшем, выпалила прекрасная Наташа и поспешила добавить: – Как, впрочем, и Федор Михайлович…

– Вы ему из университета сегодня звонили?

– Минамото-сан, вы женаты ведь, да? – Она вдруг внезапно для меня сменила тему – с абстрактной филологической на животрепещущую физиологическую.

– Женат, – признался я.

– Вы сегодня своей жене сколько раз звонили? – Она вперилась в меня двумя лоскутками глубокого сумеречного неба.

– Это, Наташа, к делу не относится. – Мне не понравилось изменение курса в нашем дискурсивном маршруте.

– Относится, – декларативно заявила она. – А вам ваша жена сколько раз сегодня звонила?

– Хорошо, Наташа. – Я покорно опустил голову. – Вы хотите сказать, что сегодня мужу не звонили, он вам – тоже, и это в порядке наших, японских, семейных отношений, так?

– Именно это я хочу сказать, – согласилась со мной она. – Вы очень понятливый японец.

– Спасибо! – Я почувствовал прилив клюквенного сока к своим потрепанным хоккайдским ветром и собственными детьми щекам. – Тело обнаружили вы, я так понимаю?

– Да, так…

– Вы вошли и увидели…

– Увидела Хидео… – Она поднялась с постели и медленно подошла к окну. – Он лежал с ножом в груди… Как сновидение какое-то!… Хичкок, что ли…

– А может, всего-навсего элементарная достоевщина? – осторожно поинтересовался я.

– Чай, не Настасья Филипповна!… – Она обернулась ко мне и изобразила на своем тонком лице подобие грубой гримасы.

– И вы позвали Ганина?

– Я не знаю, что бы я без него делала! – В ее небесных глазах блеснула оптимистическая зарница.

– Как вы его позвали?

– Как? Он разве вам не сказал? – В голосе Наташи послышалась легкая досада.

– В самых общих чертах…

– Открыла окно и закричала…

– Извините, Наташа, может быть, тупой вопрос, но все-таки:

а почему через окно?

– Что значит «почему через окно»? – Наташа прикоснулась тонкими увядающими, но все еще хранящими в себе живительное тепло пальцами к сетке на окне.

– Логичнее было бы выбежать за дверь, нет?

– Вы думаете, я соображала тогда, что было логичнее? – усмехнулась она. – Да и пока я до дверей добежала бы, он бы тысячу раз уехать успел…

– А зачем вы открыли обе створки окна, – решил я продемонстрировать блестящие результаты своей наблюдательности, – если кричать Ганину можно было бы и через одну?

– Вы полагаете, я помню? – Она продолжала улыбаться.

– Надеюсь, что помните или вспомните. Надежда, Наташа, вещь не самая слабая…

– В каком смысле?

– В том, что она умирает обычно последней, когда все остальные чувства в человеке уже почили в позе.

– В бозе, – пробурчала она. – Что?

– Почить в позе звучит, по крайней мере, двусмысленно, – пояснила она и машинально взглянула на кровать. – Получается нечто фривольное в духе нашего с вами Ганина…

– А в бозе – это уже не по-ганински? – улыбнулся я.

– В бозе – это по-божески, – глубоко, но не слишком печально вздохнула она.

– Наташа, а можно задать вам вопрос совсем на другую тему? – Ее последний глубокомысленный, но с привкусом цинизма вздох вкупе со взглядами, обращенными на супружеское ложе, заставил меня вспомнить недавнее проницательное наблюдение Ирины Катаямы о том, что все русские женщины, вышедшие замуж за японцев, мазаны одним миром, или, опять же не дожидаясь поправок со стороны грамотных российских филологов, миррой.

– Смотря на какую, – осторожно откликнулась она. – Темы, они разные бывают…

– На деликатную, – предупредил я, не испытывая абсолютно никаких желаний от задуманного вопроса отказываться.

– Деликатную? – Она насторожилась еще больше.

– Скажите, почему у вас с Китадзимой-сэнсэем нет детей? – рубанул я наотмашь.

– Упс-с-с… – прошипела она от неожиданности.

– Посудите сами, – начал я комментировать свое срочно требующее словесных индульгенций изречение, – благополучная пара, два пожизненных университетских контракта…

– А-а, вы в этом смысле… – Она начинала успокаиваться.

– Именно. Так почему?

– Вы интересуетесь, почему вот здесь, – она обвела взглядом свою роскошную спальню, – ничего не зародилось?

– Здесь или… – Я стыдливо опустил глаза. – Дом у вас, как я успел заметить, не маленький…

– И вы о том же! – как мне показалось, с радостью в своем немолодом надтреснутом голосе констатировала она.

– О чем?

– О койке!… – Наташа в мгновение ока превратилась в незабвенную сахалинско-ниигатскую Ирину.