Допуск на магистраль

Адресуется юношеству

Петька Терехов ехал на БАМ. Его не провожали оркестры, ему не говорили с трибун пламенных напутственных речей и восторженные девчонки не бросали цветов в окна вагона. А вагон не был набит веселыми, без устали поющими ребятами, в нем не бренчали гитары, не кричали со спин и рукавов штормовок яркие эмблемы и не перекрывало их пестроту четкое, громкое, как набат, внушающее интерес, уважение и зовущее в большую дорогу слово «БАМ».

Не было этого. А было горькое, досадливое ощущение вины перед матерью, которая негодовала и кричала, еще надеясь, что может не отпустить, а потом умоляла и плакала, уже понимая свою беспомощность. Было как-то неловко перед отцом, которого он не предупредил. Неловко за телеграмму, посланную ему в санаторий с вокзала, в последний момент, — короткую, резкую, как стук двери, когда ее закрывают стремительно, торопясь уйти навсегда. И еще неприятно было ему ощущение какой-то вороватости, появившейся в первый же день пути, в первый час, в первые же минуты...

Молоденькая щеголеватая проводница, похожая на стюардессу международного лайнера, проверяя его билет, равнодушно переспросила:

— До Большого Невера?

— Билет-то до Невера, — весело, даже, пожалуй, лихо возразил Петька, — а мне — на БАМ. Не подскажете, на какой станции лучше выйти? — И улыбнулся ей открыто, приветливо, чуть лукаво.

Она не приняла этой его улыбки, ответила откровенно насмешливо:

— Едешь на БАМ, а не знаешь, где это. Зачем едешь-то?

Это был выпад, оскорбление, но — самое неприятное — в этом была правда. И Петька, изобразив на своем померкшем сразу лице независимость, зашвырнул на третью полку рюкзак, вынул пачку «Дорожных», неумело, но вызывающе кинул в рот сигарету и, нашарив в тесном кармане джинсов коробок спичек, ушел в тамбур.

Вот тут-то и навалились на него все эти чувства и ощущения, и он поначалу отбивался от них, и отбиться было возможно, потому что была и защита — неистребимое, какое-то фанатическое желание попасть на грандиозную стройку, стать там нужным, своим и работать, работать, прокладывать в таежном безлюдье стремительные, звенящие от морозов и будущих скоростей рельсы. В мыслях он опять, в который уже раз, видел и тайгу, и ребят в темных от пота штормовках, и ту самую, Байкало-Амурскую, которую не могли, не должны были построить без него.

Но щеголеватая проводница не оставляла его в покое. Открыла дверь в тамбур, повела выщипанной подведенной бровью, спросила высокомерно:

— Постель берешь?

Он кивнул, и она ушла, бросив через плечо:

— Много вас таких... Туда и обратно катаются...

Он не успел ответить, остался в тамбуре. Возвращаться в вагон, а значит, встречаться с проводницей еще раз, не хотелось.

И опять он вспомнил, как, прочитав в «Комсомолке» про БАМ, бежал сломя

голову в райком, уверенный, что ему там обрадуются, даже, может быть, восхитятся: отличник-медалист, а вот... не в институт рвется, а тяжелую, простую работу просит, в медвежью глухомань готов ехать. Он уже представлял себе, как положит в карман новенькой штормовочки заветную комсомольскую путевку, как зайдет к ребятам проститься и случайно встретит Марину из десятого «Б» и этак запросто, между прочим объявит ей, что вот... едет...

Но в райкоме никого он не удивил и не обрадовал. Рыжая, веснушчатая девчонка в круглых очках придвинула Петьке стул, сама устроилась за своим инструкторским столом, поперебирала какие-то папки, словно готовилась к долгому разговору, а сказала всего одну фразу:

— Ничем помочь не могу.

И уставилась на него через стеклянные кругляши выжидающе.

Петька заметил, что ресницы у нее рыжие и, глаза тоже какие-то серо-рыжие, а вместо бровей — два редких белесых кустика. Он попытался объяснить, как необходимо ему работать именно там, попытался убедить, что БАМ — его долг, его судьба... Она все это выслушала, угадала дальнейший ход мыслей и ответила непреклонно:

— К секретарю и в обком не ходи — бесполезно.

Потом раскрыла одну за другой все папки, разложила их на столе.

— Видишь вот...

Петька вгляделся. В унылых канцелярских папках лежали письма, телеграммы, заявления, и в каждом обязательной, неизменной, главной была фраза:

«Прошу отправить на строительство Байкало-Амурской...»

Рыжая девчонка поморгала рыжими ресничками:

— А сколько, думаешь, у нас в стране райкомов?.. — И добила Петьку вопросом: — А у тебя, собственно, какая строительная специальность?

Петька ушел, но не сдался. Он засел в библиотеке: рылся в подшивках, штудировал журнальные статьи, запоминал названия, цифры, научные, инженерные, экономические выкладки и обоснования. Перерисовал карту-схему будущей магистрали. Он следил теперь за газетами, вырезал фотографии, корреспонденции с мест события.

А потом он стал выбирать маршрут.

Проще всего было, минуя Тайшет и Братск, доехать до станции Лена и оказаться в Усть-Куте, откуда, как только наведут мост через Лену, потянут строители на восток рельсы новой дороги. Но «проще» Петьке не хотелось. Он вычитал как-то в газетах, что географический центр трассы — в районе поселка Тындинский, что к нему от маленького полустанка на Транссибирской магистрали ведут ветку и что называется полустанок, построенный в давние дореволюционные времена, не как-нибудь, а именно Бам. Последнее не то чтобы удивило Петьку — повергло в изумление. Почему? Откуда такое современное название? И вообще, что это за малый Бам? Газеты не давали ответа. И тогда он сразу решил: именно туда и поедет.

На картах названия Бам он не нашел, как ни старался. Пошел к железнодорожным кассирам, но и они, полистав свои справочники, развели руками: нет такой остановки. Посоветовали взять билет до Большого Невера, сказали: «Где-то там, близко». И Петька отнес в комиссионку свой ФЭД, увеличитель и даже франтоватую репортерскую сумку из желтой кожи, на которую заглядывались модничающие девчонки.

Рассудил так: «Заработаю — куплю, А пока не до фотографии. Жить придется в палатке, работать за троих».