Допуск на магистраль

Бадьева Эльза Александровна

Не зажигая света, Дубов одевается, торопливо проходит через гостиную, на ощупь находит свое пальто, шляпу... Он не может больше оставаться в этом доме. Щелкает автоматический замок, за спиной Дубова надежно закрывается дверь.

На улице снег, ветер, тусклый холодный рассвет. Расстегнутое

пальто путается в ногах, наспех надетая шляпа спадает на самые брови. Дубов идет наугад, еще не решив куда: на завод, в гостиницу, на вокзал?..

Вспоминает осунувшееся, растерянное лицо Сергея, стоящего перед ним в большом директорском кабинете, слабую надежду в его доверчивом, обращенном к нему взгляде и отчаяние в глуховатом, перехваченном спазмой голосе: «...без любви и — на всю жизнь...» И так же отчетливо видит самого себя — брезгливо жесткого, уверенного в своей правоте, подавляющего авторитетом, возрастом, положением и ...доброжелательностью. Искренней. Ведь он, Сережка, все эти годы несчастлив, обжигает мозг беспощадная мысль.

Ветер сыплет в разгоряченное лицо мелким, острым снегом, шуршит сухими осенними листьями. Холод проникает под самое сердце. Да, да, я всегда был с ним искренним. И желал добра. Я... любил его! Дубов хочет оправдать, защитить себя — и не может. Потому что сейчас он уже не тот — непогрешимый, всесильный, присвоивший себе право распоряжаться чужой судьбой. Прожитая жизнь во многом его изменила. Он теперь не так самоуверен, знает в себе обидные слабости... И, сегодняшний, он готов предъявить себе, прежнему, большой счет за ту самую слепую доброжелательность и за непозволительное, запретное прикосновение к чужой судьбе.

Он зябко передергивает плечами, стягивает под горлом расстегнутый воротник,

мысленно обрывает себя и жестоко поправляет: не прикосновение, нет. Вторжение! Волевое вторжение в чужую судьбу. Как мог? И вдруг обрушивается на Сергея. Раздраженно, обвиняюще. А как он смог? Столько лет. Без любви. И устыдился себя: бог мой, о чем это я? Но опять настойчиво: не встретил другой женщины? Умной. Светлой. Красивой. Под стать самому? А если встретил? Если настанет день, когда больше не сможет лгать — себе, другим?

Пальцы не слушаются — никак не могут застегнуть пуговицу на воротнике. В горле до боли сухо. А если уйдет? Из этого многокомнатного дома, где ковры, хрустальные люстры и кухонные комбайны, где обеды всегда вовремя и по воскресеньям гости? Бог мой, да при чем здесь ковры и гости? Он уйдет из дома, где до сих пор правит его судьбой тот, прежний Дубов. До сих пор! Сколько понадобилось лет, чтобы увидеть содеянное — со стороны. Впрочем, нет. Время тут ни при чем. Он всегда видел их — Сергея и Феню — с расстояния. Даже когда рядом жил и работал. Даже когда сидел за их свадебным столом. И только сейчас... Очень близко увидел. Через увеличительное стекло своей совести...

Если... если уйдет? — цепко, неотвратимо стучит, бьется в его мозгу вопрос, требует немедленного ответа. И тот возникает словно бы сам собой, помимо сознания Дубова: пусть... пусть уйдет!

Пустынным улицам подмигивает ненужный в глубокой ночи светофор. Ветер не унимается. А ведь сбежал, признается себе Дубов и оглядывается назад. Малодушно, постыдно сбежал.

Он останавливается на перекрестке. Куда теперь?