Допуск на магистраль
Шрифт:
— Мы здесь все строители, когда надо. А вообще-то я начальник станции.
Глава VI
След войны
Дрезина была новенькой, яркой, как станционный домик. На ее красной платформе стоял застопоренный — красный же — подъемный кран. Кабина была широкой, имела четырехсторонний обзор. Звали дрезину несколько панибратски — «агээмка», что означало на официальном языке АГМ, или автомотриса грузовая моторизованная. Она везла машиниста казаха Габдуали Жумадилова, его помощника Игоря Карнышева, парторга ОВЭ Владимира Ивановича Кузнецова, заезжего репортера, к которому
Однако уже и сейчас он радовался и считал: повезло. Потому что нарядная быстрая агээмка катила их по новой — строго говоря, еще не существующей — дороге, той самой ветке Бам — Тында, которую ждал, как дождя в засуху, весь большой БАМ.
Петька смотрел на дорогу с восторгом, с чувством причастности и уже любил эту еще недавно чужую, трудную для строителей и сурово-красивую землю... На первых же километрах прямо с пути тяжело поднялся косач, отлетел недалеко и исчез в кустарнике.
— Подранок, — сказал парторг. — Подберем.
Остановили дрезину, поискали, пошумели, вспугивая. Косач затаился, пережидал.
— Собаку бы сюда! — подосадовал репортер.
Но собаки не было, и машинист, которого все — и он сам — звали на русский манер Гришей, легонько наддав контроллер, покатил агээмку дальше, а тетерев остался жить или умирать на свободе.
Конечно, Петьке хотелось ехать на открытой платформе, чтобы ветер в лицо и тайга не через стекло — рядом. Но Владимир Иванович бесцеремонно загнал его в кабину, сказал коротко: «Простудишься». А Петька услышал большее: «Простудишься — на стройку не попадешь». И безропотно повиновался.
Стараясь не мешать, не лезть на глаза, он стоял в уголке кабины, держась ближе к Игорю, русоволосому, светлоглазому, широкоплечему пареньку в великолепном расписном свитере, добродушием, открытостью, маленькой русой бородкой — всем видом своим напоминавшему удалых русских витязей времен Александра Невского. Удивительно был похож этот современный русич на кого-то из фильма или с картины о тех временах, и даже ультрамодные темно-вишневые бархатные джинсы с клешами и бесконечными латунными клепками не разрушали эту похожесть.
Петька знал Игоря почти сутки, с той самой минуты, как засигналила на подъезде к временной станции дрезина и приветливый поммашиниста, увидев дежурную по станции, весело вскинул руку: «Привет, тетя Нина!» А через Игоря по-новому, не с налету, не со стороны увидел и узнал он за эти сутки БАМ, тех, кто пришел сюда первыми, кто одолел, казалось, самое трудное, на чью долю хватает этого трудного и сейчас. И был безмерно удивлен, открыв: не сегодняшние комсомольцы-добровольцы, новички сделали здесь «погоду», а те, кто уже «прошел по шпалам» прежде, чем понеслись по ним поезда где-нибудь на Хребтовой — Усть-Илим, на дорогах Тайшет — Лена, Кунград — Бейнеу, Макат — Мангышлак... В свое время и они были новичками-добровольцами с путевками комсомола, а то и без них, всего лишь с проездными билетами в один конец, легкими рюкзаками, несколькими кредитками в тощих карманах, но с неизмеримым — подмявшим все остальные желания — стремлением открывать, созидать, строить, сделать то, что в первую очередь необходимо стране.
Они строили прочно, надолго, жили этими стройками и даже в неудобствах, времянках не чувствовали себя временными. Заводили семьи, растили детей, возили их со стройки на стройку, а потом дети становились помощниками и такими же одержимыми, как их отцы. Кто такой Игорь? Сын
Петька знал теперь, какой незаменимый, великолепный работник Анатолий Демидович Тарасевич — тот самый начальник станции, которого принял он поначалу за печника. Когда вечером того же дня увидел его в коридоре конторы — в форме, «при полном параде», с золотыми нашивками, свежевыбритого, подтянутого, — не узнал сразу. А «тетя Нина» — Нина Ивановна Каспирович, дежурная по станции, оказалась ветераном-строителем. Вместе с мужем, старшим дорожным мастером Иваном Ивановичем Кислым, прокладывала дороги в Белоруссии, Карелии, Сибири и Казахстане. На БАМ они приехали, отстроив дорогу Гурьев — Астрахань.
Легкая «агээмка», пренебрегая ограничениями, обязательными для локомотивов, неслась крутыми извивами у подножия сопок, выскакивала на просторные поляны, на берега рек, оказывалась в коридоре великолепных своим мрачным величием придорожных скал. Она миновала расположенный чуть в стороне, в низине карьер, хорошо просматривающийся с дороги. Над карьером семью густыми облаками вилась пыль, семь ковшей экскаваторов метались над жадными, ненасытными кузовами самосвалов, нагружая их тем самым балластом, о котором заботился молодой начальник участка Александр Иванович Терещенко.
Петька поискал глазами, нашел в самом дальнем конце карьера еще одно облачко и успел угадать в нем контуры восьмого экскаватора. «Все работают, — отметил он про себя. — Починили...» И удовлетворенно улыбнулся, довольный и тем, что починили, и тем, что он как бы причастен к этому через услышанный телефонный разговор. Он снова подумал, что ничего еще не добился, что ему определенно и убедительно отказали повсюду и в Аносовский он едет на авось. И снова ни на миг не пожалел о содеянном. Потому что... ведь он не просто катил сейчас по дороге, которой не было еще для пассажиров и грузов, — он прикасался душой, разумом, всей своей начинающейся жизнью к явлению значительному.
Игорь предупреждающе подтолкнул Петьку, скосил глаза в сторону мелькавших за окном лиственниц. Парторг отодвинулся от стекла, сказал репортеру:
— Смотрите внимательнее. Слева будет просека старой дороги.
Тот выжидательно вскинул аппарат, замер, вглядываясь в желто-бурую, уже по-осеннему порыжевшую здесь тайгу.
Дорога торопилась к станции с горячим и неслучайным названием «Штурм»: брали ее строители как в бою — штурмом. Торопилась и в этой своей стремительности была необыкновенно красива. Аккуратно отсыпанная, словно демонстрирующая четкость своих линий и точность пропорций, с серебристо-серым отливом стали на рельсах и мохнатым утренним куржаком на новеньких ровных шпалах, она вдруг как-то чуть подалась к востоку и открыла на мгновение неширокую просеку без дороги, без какого-либо следа ее, даже без колесной колеи или тропинки. Рассекала тайгу мертвая песчаная полоса, и угрюмо стояли вдоль нее расступившиеся сорок лет назад лиственницы.