Дорога без следов
Шрифт:
Тогда они сами сноровисто стянули со Слободы одежду, небрежно свалив ее в углу и, толкая голого Семена в спину, повели к лестнице, спускавшейся в холодный толстостенный подвал военной коллегии Верховного суда, над которым много лет спустя поставят памятник московскому первопечатнику Ивану Федорову. Скульптор изобразил его рассматривающим книгу, со склоненной головой, и тем, кто знает, что делалось раньше глубоко внизу под основанием памятника, кажется, что великий москвитянин, сам живший в кровавое и смутное время, печально склонил голову в память безвинных жертв, отдавая им свой вечный и последний поклон.
Слобода
Они только покосили глазами на своего нового товарища по несчастью, но ни один не проронил ни слова, храня мрачное молчание.
И вдруг Семену показалось, что он снова на берегу знакомой реки, в изувеченном паром и огненной конницей лесу. Унеслись вдаль страшные раскаленные лошади, уполз белый душный пар и выглянуло яркое солнце, пронизав косыми золотыми лучами низкие рваные облака. А на пригорок над излучиной речушки вымахал на рыси стройный всадник в островерхом шлеме со звездой и поднял к губам сияющую медью трубу.
Понеслись над замершими от боли обожженными деревьями звуки, призывая павших встать и вновь взять в руки оружие, занять свое место в поредевшем строю. Вылетели на пригорок следом за трубачом еще три всадника с пиками, украшенными трепетавшими у острия маленькими красными флажками, а средний развернул и подставил порывам ветра сразу захлопавшее тяжелое алое полотнище с шитым золотом серпом и молотом в обрамлении спелых колосьев.
Повинуясь дыханию и движениями губ полкового трубача, пела труба, собирая бойцов, вырываясь из рук знаменосца, играл на ветру шелковый штандарт, и Семен сделал шаг навстречу всадникам, с трудом поднявшись с пропитанной горячей кровью земли…
Грохнули выстрелы наганов. Маленькая шеренга голых людей, стоявших у щербтой стены, сломалась и осела. Померкло в глазах Слободы развернувшееся знамя и оборвался на высокой ноте призывный звук.
– Куда писать, в крематорий? – деловито доставая бланк, спросил один из военных. – Туда повезут?
– Много чести, – наблюдая, как оттаскивают тела расстрелянных, ответил другой. – Давай на Калитники, в овраг. Уже темнеет, нормально будет.
Тела небрежно сложили в сине-серый кузов фургона, обитый изнутри оцинкованным железом, двое – в длинных черных клеенчатых фартуках, – влезли внутрь крытого кузова, а еще двое, прихватив лопаты, сели в кабину. Открылись ворота, и фургон выкатил на вечерние улицы, направившись к Рязанскому шоссе.
Вот уже близка и Росстанная дорога – древнее русское название последнего скорбного пути расставшихся с жизнью казненных, по чьей-то злой воле или издевательскому умыслу впоследствии названная Скотопрогонной. У глухого, заросшего кустами оврага, прорезавшего землю за Калитниковским прудом на краю кладбища, фургон остановился.
– Живей! – открывая дверца кузова, распорядился старший из военных, выскочивших из кабины.
Выдвинули деревянный помост, и по нему, как с горки, люди в длинных черных фартуках скинули в овраг тела шестерых казненных.
Взяв лопаты, начали забрасывать тела землей, скрывая следы своего пребывания здесь и той страшной работы, которую
А на другой стороне оврага, спрягавшись в кустах и не имея сил закричать от ужаса или бежать отсюда куда глаза глядят, судорожно вцепившись друг в друга, смотрели на все это двое подростков…
В комнате отдыха, смежной с его кабинетом, Алексей Емельянович тяжело сел на солдатскую койку и опустил руки с набухшими венами между колен. Послать бы их всех к дьяволу: наркома с тонко-ехидной улыбочкой на змеиных губах, его клевретов Саркисова и Абакумова. Зачем они расстреляли Слободу, потерявшего разум от выпавших на его долю испытаний, зачем?!
Вот так, вместе с радостью удачно выполненного крайне сложного задания и гордостью за своих сотрудников разведки, сумевших сделать почти невозможное во вражеском тылу, передумавших врага и разгадавших все его хитрые ходы, получаешь и грубые пощечины, от которых нестерпимо горит лицо и терзается нестерпимой болью душа. Не только болью, но и страшным, несмываемым стыдом за других, присвоивших себе право решать человеческую судьбу не по закону, а по собственной прихоти или полученному «сверху» указанию, «изымая» людей из жизни так же легко и просто, как шахматист снимает с доски отыгранную фигуру вроде пешки. Но живые люди – не пешки!
Ермаков негнущимися пальцами расстегнул душивший его ворот кителя и повалился на койку, прислушиваясь к неровным болезненным толчкам сердца в груди. Переволновался, позволил себе резкость и прямоту, чего ему теперь уже никогда не простят. Ну и черт с ними, пусть не прощают – жизнь на земле и в многострадальной России кончится не завтра, и даже если вдруг не станет его, генерала Ермакова, – когда-нибудь все непременно встанет на свои места и народ рассудит, кто в это тяжелое для Державы время был прав, а кто небрежно преступил закон и безнаказанно попрал его. И воздадут каждому по его заслугам. От этого суда никому никогда не уйти. Это суд Народа и Истории!
Разве дело только в орденах? Не за ордена или другие отличия работал он сам и его товарищи – нет, они работали для людей, охраняя и оберегая их жизни, поскольку враг бесчинствовал на многострадальной русской земле – враг сильный, хитрый и опасный. Можно, конечно, утешиться тем, что отстояли честные имена командующего фронтом и его боевых соратников, но разве можно сбросить со счетов не сохраненную молодую жизнь человека, практически насильно втянутого в эту непростую историю волею страшных военных судеб и злобными замыслами вражеской разведки? Человека-то больше нет!
Мог ли думать несчастный Семен Слобода, голодуя и холодуя в лагерях военнопленных, встречая на границе кровавую зарю первого дня войны, партизаня и совершая побег из неволи, пробираясь к линии фронта, что его жизнь оборвет не немецкая пуля и не пуля предателя-полицая, a своя, отлитая где-нибудь в Туле или на московском заводе и выпущенная из отечественного оружия рукой своих! Воистину жуткая судьба – пройти через немыслимые испытания, камеру смертников, тюрьмы СД, бежать, перейти фронт, потерять разум и быть расстрелянным здесь, когда уже добрался до своих, поставивших на его одиссее кровавую точку.