Дорога без следов
Шрифт:
Все ближе и ближе тяжелый смертельный топот, как молотами по наковальням бьют алмазно-твердые копыта, высекая искры из камней, отбрасывая назад комья вывороченной земли. И вот уже красно-рыжие кони вихрем вырвались из облака пара и неудержимо несутся прямо на него – такого маленького и жалкого против лавины раскаленных стальных мышц, алмазных копыт, железных сердец-моторов, не знающих жалости и усталости, не ведающих любви, сострадания, милосердия и прощения.
Могучая, как паровоз ФД, грудь огненной лошади ударила его и сбила наземь, отбросив далеко в сторону, под копыта других коней, несущихся
– А-а-а! – дико закричал Семен Слобода и… пришел в себя.
Он лежал на узкой больничной кровати, пристегнутый к ней широкими ремнями из брезента, укрытый грубым солдатским одеялом, одетый в линялую синюю больничную куртку и застиранные бязевые подштанники. Около кровати стояли какие-то незнакомые люди в белых халатах. У некоторых под халатами виднелись военные гимнастерки. Значит, он дошел, добрался, он у своих и товарищ Сталин непременно все узнает?
Губы стоявших около постели шевелились, они о чем-то говорили, но слов Семен понять никак не мог – мешал непрекращающийся гул в голове, как будто oн все еще находился там, в страшном черном лесу, где ползло облако удушливого белого пара, скакали горячие огненные кони и с жутким воем пикировали самолеты. Странно видеть шевеление губ и ничего не слышать, словно люди отделены от тебя стеклянной стенкой. А на душе наступило успокоение – он дошел, он у своих, – и Слобода улыбнулся, слабо раздвинув спекшиеся от жара потрескавшиеся губы.
– Пришел в себя, – заметил один из военных и обернулся к врачу: – С ним теперь можно говорить? Он слова понимает или нет?
– Видите ли, – отведя военного немного в сторону, тихо ответил доктор, – случай чрезвычайно тяжелый, сильнейшее истощение нервной системы, плюс длительное голодание. Нам, конечно, неизвестны все подробности жизни больного до того, как его передали на излечение, но надо еще несколько месяцев, чтобы хоть как-то поставить его на ноги.
– Я спрашиваю: можно ли с ним говорить? – нетерпеливо перебил врача военный, как застоявшаяся кобыла, притоптывая тесным сапогом. – Почему на койке ремни? Он что, буйный? Поэтому вы его привязали?
– Нет, но в состоянии беспамятства больной может причинить себе вред, – стараясь не обращать внимания на резкий тон собеседника, доктор засунул руки в карманы халата. – У него случаются моменты просветления, возвращения памяти, к счастью, теперь все чаще, но ненадолго. Я же вам говорю: надо несколько месяцев, пока не наступит значительного улучшения.
– А когда это, – военный наморщил лоб, вспоминая, – ну, просветляется у больного в голове, он чего-нибудь вам рассказывает? – и впился пазами в лицо врача. – И если да, то о чем? Что говорит?
– Как правило, наступает слабость, а мы используем учащающиеся моменты восстановления, чтобы как следует накормить больного. Вы так и не сказали, что от него хотите?
– Нам надо его очень срочно забрать, – как отрубил военный. – Его переведут в другую, закрытую клинику. Приготовьте все необходимые документы. Машина ждет внизу.
– Я
– Не беспокойтесь, здесь недалеко. Распорядитесь, чтобы больного одели и вывели к машине.
Бросив недоверчиво-испытующий взгляд на столпившихся вокруг постели больного военных в накинутых поверх формы белых халатах, доктор вышел из палаты. На душе у него стало тоскливо и муторно, но как ему, медику, спорить с людьми, облеченными немалой властью? Если вдруг начнешь им рассказывать о том, чтобормочет в бреду потерявший разум человек, начнешь пересказывать, какие вопросы он задает, когда приходит в себя, не навредишь ли ему? И что может он, пожилой и больной психиатр, обремененный семьей и заботами? Что?
Санитары ловко одели казавшегося совершенно безразличным к происходящему Слободу, поставили его на ноги и, поддерживая с двух сторон, вывели в коридор. Один из военных, внимательно наблюдавший за процессом одевания, вышел следом за ними.
– Вот, – вернувшийся врач подал старшему из военных конверт с бумагами. – Здесь выписка из истории болезни, анамнез.
– Ладно, – взяв конверт, военный небрежно сунул его в карман темно-синих щегольских галифе. – Разберемся.
Доктор подошел к окну, прислонился лбом к стеклу и поглядел вниз, во двор. Солнечно, тихо, резные тени от листьев старых кленов лежали на дорожках больничного сада и на плитках двора. Промелькнул кто-то в белом халате и исчез за углом здания.
Прямо под окнами стояла темная легковая машина, около нее прохаживался человек в форме, то и дело поглядывая на часы. Куда они так торопятся с больным на руках?
Санитары вывели Слободу, военный предупредительно открыл дверцу и помог тому забраться внутрь, устроиться на заднем сиденье. Хлопнула дверца, ушли санитары, быстро сбежали по ступенькам больничного крыльца другие военные, уселись в машину, и она выкатила за ворота, оставив за собой сизое облачко выхлопных газов, но и оно быстро растаяло.
«Спаси его Господь», – отходя от окна, украдкой, постаромодному, перекрестился психиатр.
Пожалуй, о сегодняшнем случае не стоит рассказывать даже дома – жена впечатлительна и, самое главное, бывает не в меру разговорчива, особенно когда ей удается выкроить время, чтобы вволю посудачить с соседками. Детям тем более не нужно звать про такие вещи, вырастут – сами во всем разберутся, а ему их еще долго предстоит кормить, учить, ставить на ноги…
В машине Семен молчал и тихо улыбался в ответ на какие-то свои потаенные мысли. Сидевшие по обеим сторонам от него военные, сначала поглядывавшие на него с опасливой настороженностью, постепенно обмякли и немного успокоились.
Вскоре автомобиль вкатил в глухой двор, закрылись за ним ворота. Сопровождающие ввели одетого в больничное Слободу, хлопнула дверь, пропуская их в тускло освещенный коридор. Запутанные переходы, узкие окна с пыльными стеклами, сбитые ступени лестницы, ведущей вниз, и снова дверь в узкую комнату без окон.
Находившиеся в ней двое сосредоточенно-мрачных мужчин в форме приказали Семену немедленно раздеться, но тот только непонимающе глядел на них и продолжал улыбаться. Загадочно и потусторонне.