Дорога к звездам
Шрифт:
Если же гостей не было, а оливки имелись, то мы все равно частенько исполняли этот, как говорил Шура, «смертельный номер». Просто так. Друг для друга.
Иногда, глядя на то, как я лопаю оливки или маслины, Шура вспоминал какую-то «чеховскую Кошку», которая жрала с голодухи огурцы. Долгое время я думал, что «чеховская Кошка» — название неизвестной мне кошачьей породы. Вроде «сиамской Кошки» или «сибирской». Но потом узнал от Шуры, что Чехов, вроде моего Плоткина, тоже был литератором, и Шура его очень любил и уважал. А вот как сам Чехов относился к моему Плоткину — об этом никогда разговора не было...
...
— Ну и котяра... Вот это да!..
— Кыся — что надо. Можно сказать — друг, товарищ и брат. А башковитый!.. Он про тебя счас такое понимает, что если бы ты, к примеру, узнал — сразу бы выпал в осадок, — вдруг сказал Водила.
Я с перепугу даже есть перестал. Ну что за трепло?! Кто его за язык тянет раньше времени?! Ты подожди, когда Лысый сам расколется. Когда первым заговорит о деле...
Но Лысый, слава Богу, не принял всерьез последнюю фразу Водилы. Он рассмеялся и, словно отвечая мне, сказал:
— Слушай... Я все хотел с тобой об одном деле поговорить.
Ох, елки-палки! Неужели я действую и на Лысого?! Потряс!!! Как же это обратить в нашу с Водилой пользу?..
А мой Водила, засранец такой, не просек ответственности момента — заткнуться и слушать — и говорит Лысому:
— Ты еврей или русский?
Лысый обиделся, разозлился, разнервничался:
— Да ты чё?! Белены объелся?! Нашел, бля, еврея!.. Да я русак чистейших кровей! Да я этих жидов!.. Ты чё? В своем уме?!
— Ну все, все... Извини, браток, — говорит мой Водила. — Просто ты счас в столовке сидишь, кушаешь, а беретку свою не снимаешь, как положено по христианскому обычаю. Вот я и подумал — уж не еврей ли ты? Им то, как раз по ихней вере, положено за столом сидеть в такой шапочке — кипа называется...
Лысый нехотя стянул берет с головы и обиженно произнес:
— Ты тоже, знаешь, говори, да не заговаривайся. Я, может, стесняюсь здесь своей плешью отсвечивать. Вот и ношу беретку.
— Госссподи!.. — виновато вздохнул Водила. — Да носи ты хоть шапку-ушанку, хоть с голой жопой ходи— кто тебе тут чего скажет? Не, правда, извини меня, корешок... Не хотел обидеть. Тем более что я лично евреев даже очень уважаю. Не обижайся. Давай я лучше тебе частушку хорошую спою, чтобы ты на меня зла не держал...
И Водила тихонько запел:
Кудри вьются, кудри вьются,
Кудри вьются у блядей...
Ах, почему они не вьются
У порядочных людей?..
Неожиданно чей-то молодой и приятный голос так же негромко продолжил:
Потому что у блядей
Деньги есть для бигудей,
А у порядочных людей
Все уходит на блядей!..
Я сидел под столом со своей тарелкой и, кроме чужих ног в потрепанных джинсах и кроссовках на липучках, ни черта больше не видел. А сердце у меня уже тревожно кувыркнулось, дыхание
— Здорово, мужики! — услышал я и на всякий случай вспрыгнул на один из двух свободных стульев у нашего столика.
Мало ли... Чем черт не шутит? Может, и я пригожусь.
У нашего стола стоял худенький, невысокий и по-человечески очень симпатичный паренек лет девятнадцати-двадцати. В руках он держал пластмассовый поднос с тарелками, стаканом апельсинового сока и большой кружкой кофе. Он открыто и обаятельно улыбался моему Водиле и Лысому, а увидев меня, удивленно поднял брови, рассмеялся и сказал:
— Вот так Котик!.. Прямо громила с большой дороги! А я слышу — по-русски говорят, да еще и частушки поют. Что же такое, думаю? Это ж у нас тут не каждый день... Я и решил подойти. Ничего? Не помешаю?
— Присаживайся, браток, — приветливо сказал ему мой Водила.
Звали его Алик. Наш — ленинградец. Или — петербуржец? Теперь с этими ново-старыми названиями вечная путаница.
Алик успел захватить и последний год Афганистана, и в Карабахе повоевал. Сначала на одной стороне, потом — на другой. Там стали платить больше. И не в рублях, а в долларах. Сейчас живет в Мюнхене, со старенькой еврейской мамой. Он у нее— поздний ребенок. Отец был эстонец. Умер уже давно. Сам Алик говорит и по-немецки, и по-английски. По-английски — хуже. А эстонский — совсем забыл. И лет ему, оказалось, двадцать девять. Хотя больше чем на двадцать он никак не выглядел!.. .
— Помню, в кино «детям до шестнадцати» билет не продают, сигареты не отпускают, ну, а насчет выпивки — полный атас!.. По любому поводу приходилось паспорт предъявлять, — смеялся Алик.
— Это все уже древняя история, — сказал Водила. — Сейчас наши «цветы жизни» и куревом, и водкой, и порнухой, и наркотой — чуть не с детсада начинают задвигаться. Малолетние проституточки — от восьми до двенадцати лет, смех сказать, — у Дворца пионеров — угол Фонтанки и Невского, кучкуются. Или в Гостином дворе промышляют... Вот так-то, Алик. Приезжай, не пожалеешь. Давно в Союзе не был?
— В России, — поправил Лысый Водилу.
— Один хер. Сколько лет, как ты уже дрыснул оттуда? Если я тебя правильно понял, — сказал Водила и в упор посмотрел на Алика.
— Приятно иметь дело с понятливым человеком! — весело рассмеялся Алик. — Вот уж пятый год здесь кручусь. А в Питер ехать, честно скажу, неохота. Говорят, у вас там беспредел, бандитизм...
— Устарелые сведения, сынок, — сказал Водила. — Раньше — да, было. Захочешь дельце организовать, к тебе тут же бандюги с пушками, гранатами: «Плати бабки!» А ты еще ни копья не заработал. Они тебя и за ноги подвесят, и раскаленным утюгом по причинному месту, а то и вовсе в твоей же ванне тебя и утопят... А счас все культурненько. У тебя юрист и бухгалтер, и у них — юрист и бухгалтер. Да еще покруче твоих. В конце каждого месяца — пожалте документацию... Хочешь иметь «крышу» — чтобы тебя больше никто не трогал, — десять процентиков с чистого дохода! Bce по-божески. Так что не боись, Алик! Посети нашу колыбель уже четырех революций. А то с этими немцами — тоска одна...