Дорога к звездам
Шрифт:
Оглушенный, Яков посмотрел на Пащенко. В памяти его всплыли слова, сказанные Ириной: «…ученый-самоучка… соха вместо плуга… наука с черного хода…»
— А что ты скажешь, Иван Матвеевич?
Пащенко пожал плечами, часто заморгал белесыми ресницами.
— Получается, отстали мы, Яков Филиппыч. Пройденное повторяем.
— Да, так. Повторяем, пережевываем. Но я не хочу заниматься повторениями. Мне сплав не ради сплава нужен. Я в космос хочу. Корабль хочу создать. Что же это получается? А? Кустарщина?
Яков плохо помнил, как он
— Я был слеп. — Яков опустился на стул. — У меня не хватило смелости заглянуть глубже. Это тоже твои слова, Ирина. Но ведь я кое-что угадывал. Значит, Турбовичу удалось-таки в какой-то степени заговорить меня своими принципами дополнительности. Я струсил, иначе… иначе я бы уже давно был в институте, раньше Бориса.
…Евгений Борисович прочел статью вечером, сидя в своем кабинете за столом с неизменной трубкой во рту. Он выронил трубку, она покатилась, осыпая его горячим пеплом. Евгений Борисович задышал тяжело и, опустив голову, прикрыл глаза ладонью. Жизнь наносила ему последний удар, била свершившимся фактом. Ему показалось, что этого он уже не переживет. Как теперь взглянуть в глаза Карганову, Покровскому, своим товарищам по работе и… Якову?
Тяжело выбравшись из-за стола, Евгений Борисович остановился посреди комнаты. Заболеть бы, тяжело заболеть, или лишиться разума… Пусть с ним случится что угодно, только бы избавиться от необходимости снова глядеть людям в глаза.
Но Евгений Борисович обладал отличным здоровьем и крепким разумом. Он отлично понимал, что не сможет остаться вдали от лаборатории, и, значит, ему не избежать встречи с теми, над кем он возвышался прежде в своих глазах. Какое испытание…
И все же он не умел кривить душой. Встав на пути Якова, Евгений Борисович искренне желал помочь ему. А в итоге катастрофа, падение с небес на землю. Удар совершился по всем правилам механики. Сумеет ли подняться на ноги поверженный профессор Турбович?
Не сумеет? А разве он сможет жить вне науки? Нет, он будет думать, еще долго будет думать, чтобы окончательно принять то новое, вне которого умудрился оказаться он, считавший себя большим ученым.
Работать!
Экспериментировать, искать, открывать! Да, ради этого стоит жить и стоит заставить себя взглянуть в глаза людям, чтобы выслушать от них горькую правду.
«Яков, — мысленно обратился профессор к юноше, — тебя подтверждает сама жизнь. Я желаю тебе самых больших успехов, Яков, смелый человек».
Когда утром следующего дня Яков Якимов вошел в кабинет секретаря партийной организации комбината, Марк Захарович с одного взгляда понял, что именно привело к нему юного друга.
— Куда же ты решил податься? — спросил Глазков.
— В Московский металлургический.
— Дело!
Потом, подойдя к Якову и положив руки на его плечи, немножко волнуясь, Марк Захарович
— Я рад за тебя, Яков. Знаю, что нелегко было тебе пересилить, переломить себя. Но ведь это не шаг в сторону. Впрочем… незачем уже объяснять это. Что я еще хотел сказать… Фу ты, все мысли разлетелись. — Неожиданно он привлек Якова к себе и расцеловал в обе щеки. — Рад за тебя, Яков. Очень рад. Рассчитывай на мою помощь в любую трудную минуту. И вот что — давай-ка забежим к Андронову, порадуем старика.
Возвратившись в цех, Яков медленно пошел вдоль центрального пролета. Он вдыхал воздух, насыщенный запахами горелой земли и железной окалины, смотрел, как проворно орудуют формовщики у своих машин, как точно обрубщики срезают наждачным кругом наросты на отливках.
Пылали печи, двигались краны с наполненными сталью ковшами.
А Якову уже чудилось, будто он идет по другому цеху, по другому заводу, где из его чудесного сплава будет построен первый межпланетный корабль. И он знал, что это не может не свершиться, ибо рядом всегда будут старшие друзья — Глазков, Андронов, Карганов, рядом будет Ирина.
У плавильного отделения он задержался. На третьей печи, на той самой, где первыми были установлены контактные устройства вместо шин, начался выпуск стали. Печь наклонялась в сторону пролета. И вот яркая огненная струя, рассыпая искры по цеху, хлынула в ковш.
25
Последний день перед отъездом Якова Ирина не выходила из квартиры Якимовых. Она помогала Анне Матвеевне собрать белье Якова, настряпать сдобы, сложить все это в чемодан. Собственно, ей больше всего и приходилось хлопотать над сборами Якова, потому что у Анны Матвеевны, расстроенной отъездом сына, руки опускались. Это была их первая длительная разлука.
В комнате Якова царил полный беспорядок. На столе лежали горы книг — то, что Яков намеревался забрать с собой.
— Послушай, — протестовала Ирина, взявшая на себя упаковку чемодана, — в библиотеке института ты найдешь все, что тебе нужно. А вот без белья тебе не обойтись. И не забудь, война еще не кончилась, с питанием будет туговато. Хотя бы на первое время возьми побольше. Ведь это мать сама готовила.
Спорить с Ириной было напрасно. Она все сделала так, как находила лучшим. Закрыв чемодан на ключ, выпрямилась и сказала:
— Поскольку вы, сэр, тоже упрямы, то ключик я вручу вам в вагоне.
— Иринушка, — шепнул Яков, — неужели мы опять расстанемся?
— Что ж, — девушка развела руками, — вся людская судьба на этом и построена: встречаться, расставаться.
— Я много думал эти дни, Иринка. И колебался, не хотел говорить. Но больше не могу держать в себе. — Он взял Иру за плечи и повернул лицом к себе. — Нам нельзя расставаться, — слышишь? — нельзя.
— Да, но что поделаешь, Яков?
Он нагнулся и бережно поцеловал губы Ирины. Девушка не отстранилась, она напряженно всматривалась в его лицо.