Дорога на Царьград
Шрифт:
Как бы там ни было, но мы сблизились. Это было и хорошо, и плохо. Гайдуки вернули нам книгу. И дали нам немного еды. Но они привносили столько смрада в наш тесный закуток, что выносить его было невозможно. Можно было подумать, что эти всадники Апокалипсиса никогда не мылись.
Еда для нас уже не имела такого значения, как поначалу. Мы съели совсем немного холодного жаркого, а остаток отложили в сторону.
На третий день нашего затворничества Стойко распахнул дверь и ликующе встал в дверном проеме.
– Я знаю, что делать!
Мы лишь вопросительно посмотрели на него.
– Гербер!
Это
– Я продам вас Герберу!
Что случилось?.. В Колары из Белграда прибыл в сопровождении двух тяжеловооруженных слуг и любовницы шевалье Готфрид Гербер, родом из Буды. Встреченный немцами со всеми почестями, приличествовавшими такому господину, он пожаловался, что никак не может в этой сербской пустыне найти образованного человека, который бы помог ему сделать одно дело на пути в Царьград.
Присутствовавший при разговоре Стойко отреагировал с рефлексом истинно делового человека. Он сразу же спросил, сколько бы Гербер платил за это. И когда услышал невероятную цифру – пять форинтов в неделю, тут же придумал план. Если бы шевалье Гербер выдал вперед месячную плату в двадцать форинтов, он бы уступил ему одного настоящего грамотея!
Гербер выказал готовность выплатить вперед искомую сумму. И вообще, он – прекрасный господин, очень щедрый. Так что мы можем выйти из своей темницы. Рабы проданы. Бакалейная лавка закрывается для всех.
Я должен был только уступить Стойко свою первую месячную плату, равную не заплаченной мной годовой контрибуции.
Уставший ото всего и не склонный к многословию, я согласился на эту торговую сделку белыми рабами, в которой я был рабом раба. Если обрести свободу по-другому не получается, то пусть будет так – хотя бы ради продолжения путешествия в Царьград. Да и деньги, конечно, были солидные. Совсем не плохо путешествовать с достаточной суммой денег. Ну, а первый месяц мы как-нибудь ужмемся!
Мою невесту, правда, эта идея совсем не воодушевила. Как будто она привыкла к нашему скромному бакалейному гробу и ей расхотелось выселяться из него. Мы немного повздорили, после чего она, источая явное недовольство, все же соизволила выйти на Божий свет. Может, она все-таки немного на голову ушибленная? А ведь иногда она мне кажется такой умной!
Гербер – подозрительный авантюрист, выросший с сербами в Буде; оттуда и знает сербский язык. Он путешествовал по всему свету. И сразу же похвалился мне своими приключениями в России, Лондоне и Венеции.
Или у него в голове все впечатления смешались, или он все выдумывает. С довольно вонючими босыми ногами, задранными на стул, и сентиментально наморщенными бровями, он рассказывал мне, как во время карнавала в Венеции плавал на лодке, в которой находились прекрасные нимфы, а он сидел между ними, одетый как морской бог.
Лодку же тащили на веревках с берега венецианские крестьяне! Все венецианки его запомнили!
Господин Гербер держится очень загадочно, когда рассуждает о масонах, которые сейчас главная примечательность в Лондоне и Европе. С неподвижными, как у безумца, голубыми глазами, доверительно, почти
Вообще-то шевалье Гербер больше всего любит говорить о женщинах и о своих успехах у противоположного пола. В таких случаях он ржет как молодой осел и испускает странные звуки.
Глядя на его подозрительную физиономию со сплющенным красноватым париком на голове, человеку даже в голову не придет засомневаться в том, что венецианки его действительно запомнили. И все-таки он больше походит на портрет с объявления о бежавшем преступнике, нежели на образ из воспоминаний девушки. Хотя, быть может, девушкам нравится, что он придает большое значение личной гигиене. Он не только воняет, как и все здесь, но еще и благоухает. Постоянно опрыскивает себя духами, а свои тонкие усики мажет помадой.
У шевалье Гербера целая гора разных духов, которые он перебирает со своей любовницей Фаустиной. Я готов побиться об заклад, что Фаустина – не настоящее ее имя. Впрочем, это действительно не важно. По предпоследней парижской моде Фаустина ходит крапленная искусственными родинками, которые французы называют «мушками», mooches.
Вероятно, чтобы доказать, что она сладкая как сахар, она прилепила на себя столько таких «мушек», что стала похожа на толстощекую саламандру. То, что в Сербии мухи слетаются чаще не на сахар, которого ни у кого нет, а на кое-что другое, для нее, судя по всему, не имеет большого значения, да и выше ее концептуальных талантов. Фаустина в основном молчит. По-моему, это хорошо в ее понимании. Целыми днями она выглядит заспанной, как будто только что встала или собирается лечь. Она и в самом деле большую часть дня проводит в кровати. Гербер время от времени прошмыгивает в их комнату и закрывает за собой дверь. А потом из-за двери доносятся воркование, смешки и вздохи. Нелегко держать свечку над любовной парой и не проявлять никакого интереса, даже если речь идет о Гербере и Фаустине.
Мне опять приходится сидеть в передней части бакалейной лавки, которую мы превратили в своеобразную канцелярию, в которой дело есть только у меня – писать. А сидящий рядом симпатичный слуга Гербера, Милосав, с бородой, растущей прямо из глаз, непрерывно пересчитывает свои сбережения и вздыхает. Потом начинает разглядывать дырку в стене, а когда к Милосаву кто-нибудь обращается, ему требуется время, чтобы вернуться назад в реальность из своей, милосавовой Сербии, которую он создал в своем воображении на заработанные деньги. Милосав очень набожен и постоянно крестится.
В нашу «темницу» я, конечно же, больше не захожу. Мы сложили в ней кое-какие вещи Гербера. А гайдуков спровадили в соседний дом, у которого запекали поросенка. Не похоже, чтобы они торопились продолжить свое путешествие. Хотя Стойко и получил свои форинты. Вероятно, он надеется выклянчить у Гербера еще денег. Раскаялся, что продал меня задешево. Кто знает, может, и гайдуки намереваются скрыться от своих работодателей? С теми деньгами, что уже собрали с людей? Вполне вероятно. Атанацко вот часто обманывает жену, а остальные и не упоминают, что женаты. Их ничто не держит.