Дорога на две улицы
Шрифт:
Ирка ревела белугой и пыталась оправдаться: «Духи, да, взяла. А что? У тети Эли много! Вот не сдержалась – так вкусно пахнут! Нюхаю перед сном и засыпаю. А про деньги – так это же тебе, мамуля, на подарок. Ты же так мечтала о новой сумке в универмаге у метро. Помнишь, как ты ее разглядывала? Белая такая, с черной блестящей пряжечкой? Ты еще говорила, что она так подходит к новым босоножкам! Вот я и подумала: куплю тебе сумку! А где мне было взять денег?» – И она удивленно распахнула свои прекрасные глаза, в которых блестели слезы искренней обиды и искреннего же непонимания.
Елена
Ирка подошла и обняла ее за шею. Елена разжала ее руки: «Уходи. Не могу тебя видеть».
Дочь пожала плечом, вздохнула и пошла к себе.
Минут через двадцать, когда Елена нашла в себе силы подняться, она приоткрыла дверь в детскую. Ирка сидела на полу и наряжала куклу. Очаровательный ребенок с золотистыми кудрями, абсолютный ангел. Она подняла на мать голубые, вполлица глаза и безмятежно спросила: «Обедать, мамочка?» Елена резко закрыла дверь. Что делать? Может быть, правда не понимает? Издержки возраста? Перерастет, поймет, осознает. Всякое в жизни бывает! Из самых оголтелых хулиганов и врунов вырастают приличные люди.
Она старалась успокоить себя, утешить, но… Внутренний голос вещал – ничего не поймет и не осознает. Рождена с пороком сознания, сбой каких-то генов, цепочки ДНК.
Понимала – это ее крест. На всю оставшуюся жизнь. И ничего с этим не поделаешь.
Но не может быть для матери страшнее приговора, что твой ребенок с гнильцой. И что ты только можешь себе представить, а скорее всего, и нет, что может выкинуть этот ребенок впоследствии.
Вот тут были и страх, и горечь, и чувство вины, и обида – словом, всего понемножку. Или – не понемножку.
И вопрос – когда? Когда мы ее проморгали? Когда пропустили?
А ответа нет.
Первый блин комом – было бы смешно, если бы…
От мужа она многое скрывала – наверное, была не права, и это тоже ее мучило. Но – жалела его, себя и эту маленькую дрянь тоже. Как ни странно. И не хотела скандала.
Элька только посмеивалась в ответ на ее жалобы и испуг – брось, нормальная девка, да, хитрованка, врушка – подумаешь! И за духи не осудила – с кем не бывает!
А про мятую десятку Елена ей не сказала – постеснялась.
В дальнейшем, когда Иркины выкрутасы становились все изощренней, усмехаясь, говорила:
– Ну да, выросла стервой. Люди на свете разные, и всем хватает места. Зато в жизни устроится – с ее-то хваткой! Вот в этом ты не сомневайся!
Елена болезненно морщилась:
– Ну почему – моя дочь?
– Не строй из себя святошу! – жестко обрывала разговор Эля.
С Борисом они старались поведение старшей дочери не обсуждать – Елена видела, как болезненно он реагирует на Иркины фокусы, как страдает и мучается. Как стыдится ее поступков и… предпочитает о них не слышать и не знать.
Чисто мужская логика. Страусиная политика.
Вначале это ее коробило и обижало, а потом и ему нашла оправдание – замотан, занят, столько проблем на работе. Столько неприятностей.
В конце концов, она мать и воспитатель. И это ее главное жизненное
Он обеспечивает семью, она с девчонками дома. Вот с нее и спрос. А мужчины, в конце концов, в основном теоретики воспитания, а практики, увы, женщины.
Потом поняла – и это было ошибкой.
Спустя много лет, уже в старости, вдруг пришла в голову совсем неожиданная мысль: а ведь отношения с Борисом стали угасать, портиться именно тогда, с первыми серьезными Иркиными фокусами.
Нина Ефремовна однажды, внимательно посмотрев на собственную внучку, вынесла определение, не пожалев родную дочь: «У нее, Лена, глаза прожорливые. Хочет все и сразу. И к цели своей будет идти беспощадно, не сомневайся. Будь к этому готова».
Хорошее утешеньице! Елена на мать тогда обиделась, а потом часто вспоминала – и правда «прожорливые». Точнее не скажешь. Мать всегда умела не в бровь, а в глаз.
Радовала Леля. Умница – с малых лет. В три года убирала игрушки – за собой и за сестрой. В четыре, забравшись на табуретку, мыла посуду. В пять ходила с авоськой в булочную перед домом. Тогда же и научилась читать – сама, без Елениной помощи. И с тех пор с книжками не расставалась. В семь, изучив кулинарную книгу, толстую, неподъемную, испекла на день рождения отца яблочный пирог. Вполне съедобный, кстати. Без колебаний отдала старшей сестре крошечную лаковую сумочку, подаренную Элей на день рождения.
Ирка эту лаковую Лелину красоту и мечту потеряла на следующий же день. Леля сутки молчала. Но сестре ничего не сказала – поплакала в одиночку и успокоилась. Поверила Ирке, что сумку украли завистники.
Когда родился Никоша, Леля во всем старалась Елене помочь. Стирала пеленки, варила кашу, пела колыбельные. Пугалась, когда Никоша особенно громко кричал или заболевал. От страха за его жизнь у нее поднималась температура.
Ирка, когда начались проблемы с Никошей, зло ухмыльнулась – родили инвалида, а теперь всем мучиться!
Тогда Елена впервые в жизни дала ей звонкую пощечину. Та не расплакалась, а рассмеялась ей в лицо. И Елене в очередной раз стало страшно.
Елена после рождения Ольги мечтала выйти на работу. По ночам ей снился гулкий ночной коридор отделения, тусклый свет лампочки на сестринском посту, короткий и обманчивый покой и тишина, прерывающаяся редкими криками о помощи из «тяжелых» палат, запах карболки, хлорки и подгоревшей овсянки, раннее утро, звуки советского гимна из радиоточки – утро, как всегда, суетливое и торопливое, пятиминутка с докладами и отчетами, свежий крепкий чай в ординаторской и мечта, всего лишь одна – поскорее добраться до дома и рухнуть в постель. А потом, несмотря на усталость и свинцовую тяжесть в опухших ногах, отоспавшись до полудня, приниматься за домашние дела и… Опять думать о работе. Мечтать, как через день, поднявшись в шесть утра, будет торопиться к метро, бежать до больницы, надевать крахмальный белый халат, влетать в конференц-зал и, сосредоточив все свое внимание, вникать в старые и новые проблемы.