Дорога на две улицы
Шрифт:
– Ох! Если бы у меня был сынок! Пусть болявый, как твой! – вздыхала она и принималась плакать. – Или дочка! Вот как твоя Лелька. А так старость встречать страшно. Воды поднести некому.
Любовник ее овдовел, дети выросли и разлетелись, и она, разумеется, ждала, что он предложит ей сойтись. Вроде как само собой разумеется. А он молчал. Спросить она боялась, думала, держит траур. А через год он женился на молодой соседке. Взял «кобылястую» русскую деваху, и принялись они рожать детей.
– Берегла его, чиститься
И через минуту после печального рассказа и горьких слез начинала смеяться:
– Зато с любовью жизнь прожила! Когда приходил он ко мне, сердце в трусы падало! А так бы с нелюбимым мужем промучилась, от которого с души бы воротило! Значит, счастливая! – улыбалась она, и морщинки вокруг глаз собирались в крошечный букет.
В то лето пришлось взять с собой Ирку. Той было четырнадцать.
Раися внимательно, с прищуром, долго разглядывала Еленину старшую дочь, а потом сказала:
– Держи ее, Лена, на привязи. Да на короткой… А то мы с тобой тут беды не оберемся! – и, махнув рукой и покачав головой, пошла в дом.
Ирка явилась под утро в первую же ночь. Елена и Раися сидели во дворе и вздрагивали от каждого шума – не появится ли блудная дочь.
Появилась. Окинула их мутноватым взглядом и усмехнулась:
– Сидите, кумушки?
– Что делать? – спросила Елена и заплакала.
– Терпеть, – ответила Раися. – Воспитывать поздно. Теперь ждать, пока жизнь воспитает.
– А если… – всхлипнула Елена.
– А это как судьба решит. Или вывезет, или…
Про второе «или» думать было так страшно, что…
Елена ловила себя на мысли, что старшую дочь она… Нет, нет! Испугалась своих мыслей – нет, разумеется, любит. Как может мать не любить родное дитя? Говорят, что неудачных любят сильнее. Нет. Не сильнее. Здесь все как-то непонятно, странно. Есть жалость, вина. Вечное, неусыпное беспокойство. Страх – за семью и за ее, дочкину, судьбу. Но… Есть и брезгливость, что ли. Пренебрежение, стыд.
Господи! Стыдиться собственного ребенка!
Или на всех не хватает ее любви? Слишком много отдает Никоше. Ольге. Борису.
А вот этой, получается, ничего не остается. Или – почти ничего, разница небольшая.
Мудрая татарка посоветовала:
– Люби ее, Лена, больше. Приласкай, пожалей, поговори. Она же не дура, все понимает. Да и ты не дура. Да и к тому же – мать.
А вот не получалось больше любить. И пожалеть не получалось, и поговорить. Отталкивала Ирка. Не желала ни близости, ни нежности, ни душевных разговоров.
Ничего не получалось. И было от этого так горько и так муторно, что хотелось завыть на луну – по-волчьи, в голос.
Не завоешь – дети спят. А у Никоши такой тревожный сон…
Не дай бог. И держи боль в себе. Никому не показывай –
Нервы не выдержали. Елена вскочила с кровати – на часах пять утра – выбежала во двор. Ирка жадно пила воду из ковша.
Подлетела к ней и поморщилась – запах дешевого пойла крепко ударил в нос. Замахнулась.
Та отпрянула и усмехнулась:
– Бей! Ты только им задницы подтираешь! – И она кивнула на дом, где спали Ольга с Никошей.
Рука упала, и Елена опустилась на табуретку.
– Вот и поплачь, – кивнула дочь и, покачиваясь, пошла в дом.
Через пять минут она крепко спала. На безмятежном лице расцвела довольная и спокойная улыбка.
Перед отъездом – скорее домой, скорее покончить весь этот ад, – Раися ей шепнула:
– Следи за ее месячными! А то… Не ровен час!
Елена испуганно вздрогнула.
Машка появилась в их доме не сразу, через несколько лет. Пришла с бабушкой на день рождения Лели.
Елизавета Семеновна крепко держала внучку за руку и внимательно, цепко и тревожно оглядывала окружающих. Не дай бог, внучку обидят или обделят!
Елена усадила их на почетные места и подкладывала в тарелки лучшие куски. Машка ела с большим аппетитом, а вот свекровь вяло ковыряла вилкой в тарелке и вскоре ее отодвинула.
От Елениного взгляда, да и от Лелиного это не ускользнуло. Мать и дочь переглянулись.
Ни на Ирку, ни на Ольгу, ни на Никошу Елизавета Семеновна не реагировала. Нарочито? Вряд ли. Ее интересовала только Машка – как поела, запей водой, а не лимонадом, поменьше сладкого и не бегать – простудишься, потная.
Было очевидно – для нее существует одна внучка, Машка. И другим в ее сердце места нет. И никогда не будет.
Обиду свою Елена проглотила – насильно мил не будешь. Хотя нет, какое «проглотила»! Обида осталась. На всю жизнь. Нельзя же так! Можно хотя бы сделать вид! Да и при чем тут дети! Они-то точно ни в чем не виноваты. А она, Елена? Понимала – ее только ТЕРПЯТ. «Хорошей» она не будет никогда. Потому что разлучница. Из тех, что когда-то увела свекровиного мужа и оставила без отца ее сына. «Такую» принять и полюбить сложно, почти невозможно. Да и разбираться неохота – какая она, хорошая или плохая. Чужая. На всю жизнь чужая.
И это переживем. Есть проблемы поважнее.
Отпускать одну, в «тот дом», к Елене, Машку начали не сразу, спустя пару лет. Когда поняли – ничего плохого ей там не грозит. К тому же она с такой нежностью говорила про Лелю и Никошу! «Моя сестра и мой младший брат».
С Ольгой и Никошей они ездили в парк Горького, в зоопарк, на Ленинские горы и Красную площадь.
Елена давала денег на пирожки и мороженое. Приезжали усталые, но счастливые и наперебой делились впечатлениями.