Дорога на Элинор
Шрифт:
— Дженни, — тихо произнес Терехов. — Дженни…
Глава двадцать вторая
Лидия Марковна сходила в магазин и закончила другие свои дела, о которых с порога принялась рассказывать Жанне, а та внимательно слушала, вставляла реплики, радовалась успехам неизвестного Терехову Димочки и огорчилась тому, что Лидии Марковне пришлось переплатить сотню за оранжевый пуловер, но раз уж обещала, пришлось выложить деньги…
Пока женщины разговаривали, Терехов размышлял о том, каким образом Дженни оказалась втянутой в бизнес — продажу деревянных вождей, вложенных друг
Чем лучше он узнавал Жанну (познавал — может, так точнее?), тем меньше понимал ее, тем больше от нее отдалялся. И тем больше хотел быть ближе — не для того, чтобы понять, а просто сидеть рядом, держать за руку, наклониться к ее шее и вдыхать запах духов, но женщины разговаривали, не обращая на него внимания, и он, походив по комнате, опустился на круглый табурет перед стоявшим в простенке между книжными стеллажами компьютером (неудобное сидение, неужели именно на этой вращающейся штуке сидел Ресовцев? Терехов и слова не смог бы сочинить, не будь у него удобного, с подлокотниками и подголовником, кресла).
С этого компьютера пришел вирус, — подумал Терехов.
Он задал поиск файлов, в которых встречалось бы слово «Элинор». В глубине экрана возникло пульсирующее свечение, из центра во все стороны поползли маленькие и большие окружности, разноцветные пятна, какие возникают, когда закрываешь глаза при ярком свете. Терехов действительно закрыл глаза, он знал, что закрыл, ощущал, как плотно сжаты веки, он даже сделал усилие, чтобы закрыть их еще крепче, но все равно продолжал видеть — и теперь уже не только пятна и окружности, но и то, что возникало за ними, то, что манило к себе и понесло в глубину пятен, сквозь окружности и — самое странное — сквозь чьи-то мысли, которые Терехов ощущал, а потом стал не только ощущать, но и думать эти мысли, это были его собственные мысли, хотя совсем недавно казались чужими.
Он мчался, миновав переплетение окружностей, как акробат в цирке пролетает сквозь поставленные друг за другом обручи, и хаос цветных пятен тоже остался далеко позади, а мир, открывшийся ему, был знаком, хотя описать его Терехов не взялся бы — это нельзя было описать, можно было только почувствовать.
Терехов стал, наконец, собой.
Того себя, что сидел в безмолвном напряжении перед гипнотизирующим взглядом экрана, Терехов ощущал, как ощущают направленный вверх палец — можно им пошевелить, почувствовать, что палец живой, но разве придет в голову, что палец способен еще и думать, соображать, даже желать и стремиться к желаемому?
Терехов пошевелил собой-пальцем, и его тело, сидевшее перед экраном, переменило позу, расслабилось, теперь можно было о том-себе не думать, никуда палец не денется, и Терехов перестал обращать на него-себя внимание…
У него были и другие пальцы. Он мог шевелить ими, мог сжать в кулак ладонь, и были у него, конечно, другие части тела, которые он пока смутно себе представлял. Он не мог вообразить — все еще не мог, — как выглядел на самом деле, хотя и понимал, что слово это — «выглядит» — не подходило к его состоянию, к нему-истинному, он мог осознавать себя, но не мог никак выглядеть со
Он понял. Потому что он, тот, каким был на самом деле, существовал не в одном — и тем более не четырехмерном — пространстве-времени, а в бесконечно большом числе измерений, и потому ошибался, пытаясь вообразить себя пусть очень сложным, но все-таки существом, состоящим из ног-рук, туловища, головы и внутренних органов.
Один из его пальцев был астероидом в звездной системе, где светила яркая голубая звезда, и этим пальцем Терехов не мог пошевелить по собственному желанию, палец будто прилип к орбите, мчался по ней, и ничего с этим нельзя было сделать…
…еще один палец оказался дикой в своем кажущемся безумии идеей уничтожения трехсот карликовых галактик в одном из многочисленных скоплений, расположившихся между двумя длинными и кривыми провалами в пространственно-временной ткани — провалы вели в прошлое, в начало времен, и расширялись вместе с материей Вселенной, как расширялся когда-то Атлантический океан по мере удаления друг от друга материков Америки и Европы…
…не стал задумываться над справедливостью решения, но палец свой — рефлекторно? были ли у него какие-то врожденные рефлексы? — рассеял в пространстве идей, удивившись одновременно их многочисленности и плоскости самого пространства, в котором пустые идеи шевелились и наползали друг на друга, как дождевые черви…
…и увидел одним из своих многочисленных глаз, как на фоне заходившего зеленого солнца, ослепительного в своей красоте, а вовсе не в реальной силе посылаемого в пространство света, возникла знакомая тень, придвинулась и вошла в его, Терехова, существо, слилась с ним и подумала, и давление мысли заставило Терехова сжать пальцы в кулаки — газовый смерч достиг-таки карликовых галактик и начал сдувать звезды с орбит, будто пылинки с гладкой поверхности полированного стола:
— Уходи!
Куда? От кого? Зачем?
Пальцы разжались, тень выскользнула из глубины, чернота сжалась в точку, а свет разлился, затопил лощины, лагуны, поляны, овраги, поднялся в небо непрочным столбом и уперся в твердь, пробил ее, и твердь взорвалась, пролилась градом камней, сгоравших в атмосфере и казавшихся злым дождем, раздиравшим тело сознания; возникла боль, ощущение, которого быть не могло, потому что Терехов не хотел его и, следовательно, не позволял быть, но боль все равно явилась, и он спрятался в себе, в собственных мыслях, как карлик в дремучем и непроходимом лесу, а лес загудел, разлившийся свет потоком сметал вековые деревья, выглядевшие почему-то столбами без веток, без корней, без мыслей, унесенных светом, растворившихся в свете…
— Нет! — закричал Терехов и утонул в ослепившем его мире. Белизна выжгла сетчатку, и он больше не видел. Белизна ошпарила мозг, и он перестал понимать. Белизна заполнила все, и ничего не осталось, чтобы…
«Левия… Левия…»
Имя летело сигналом в бесконечной белизне, и не было больше ничего, кроме имени. Имя стало Богом, и имя было Бог, а суть Бога была — Она.
«Левия…»
— Левия… — повторил Терехов.
Он лежал на диване, рубашка на груди была расстегнута, майка подвернута до шеи, теплая ладонь Жанны лежала там, где сердце, а сердце — так показалось Терехову — не билось, он не чувствовал его ударов, он вроде бы даже и не дышал, во всяком случае, не ощущал такой потребности.