Дорога на Элинор

Амнуэль Павел Рафаэлович

Что это? — подумал следователь. Одна женщина сидела в кресле и смотрела на него, будто не она, а он был подозреваемым в деле о гибели человека, а другая женщина — черт, почему другая, та же самая, конечно, хотя этого быть не могло! — стояла на коленях и смотрела, будто… Да точно так же и смотрела — будто она была следователем, а он подозреваемым.

— Провод, — сказали обе женщины. — Вы его забрали.

— Э… Да, — согласился Лисовский.

— Неважно, — сказали Жанны. — Это совершенно неважно.

Они поднялись с колен и с кресла, вошли друг в друга, будто им было не привыкать поступать так со своими телами, и, оглядевшись вокруг (Лисовский уже не мог воспринимать Жанну Романовну, как одно существо женского пола, теперь,

что бы она ни делала, он видел в ней двух женщин, временно слившихся воедино, но обычно — наверно, тогда, когда никто не мог за ними следить, — существовавших раздельно, будто сиамские близнецы, или нет, почему сиамские, они ведь сросшимися должны быть, спинами, например, или макушками, а у Жанны Романовны срослись души, а не тела, но и тела тоже могли срастаться и даже врастать друг в друга, чему он только что был свидетелем), сняли с полки толстую книгу, на корешке которого Лисовский успел прочитать «Физическая энциклопедия, том 3», а буквы заметить не успел, Жанна Романовна подняла книгу над головой и швырнула в стену, том распахнулся в полете, страницы повисли и болтались, зрелище показалось Лисовскому невыносимо неприятным, и он на мгновение закрыл глаза, скорее просто мигнул, но за это время книга исчезла, была — и не стало, только воздух в комнате потеплел, пахнуло как из печки, не печки даже, а из огромного котла с ослепительно жаркой леткой.

Лисовский отпрянул и крикнул на обеих Жанн, чтобы прекратили глупые шутки и перестали нарушать последовательность следственных мероприятий. Впоследствии он, впрочем, не мог вспомнить, крикнул ли на самом деле или только хотел. Жанна теперь была одна, тело у нее было одно и душа тоже, это он почему-то воспринимал так ясно, будто знал, где именно в ее теле душа расположена, и как она воспринимала его, следователя Лисовского, пришедшего вовсе не для того, чтобы ему показывали фокусы, отвлекая от дела.

Жанна, между тем, села в кресло перед компьютером, как сидела полминуты назад, протянула руки к клавиатуре, и аппарат влючился сам, — это поразило Лисовского только в первый момент: как такое могло произойти, без кабеля, без электроэнергии, сам по себе, чушь, такого не бывает, цирковой номер, надо посмотреть, как она это устраивает… — на экране возникли не облака и не стандартная заставка «Окон», а лицо человека, объемное, глубокое и вечное, и, что сразу определил Лисовский каким-то органом чувств, ранее в его организме не задействованном, а сейчас вдруг включившимся, — человеком этим был он сам, и существовал он не в трехмерном объеме, а в более глубоком, чем три известных ему с детства, измерении.

— Вселенная, — сказал он сам себе, прочитав это слово по губам самого себя, стоявшего напротив себя в мире, где он был самим собой, и понимание уже было в нем, но еще не собранное, лежало отдельными блоками, логическими и эмоциональными конструкциями.

— Вселенная, — повторила Жанна Романовна, — это бесконечномерная система. Вселенная состоит из бесконечного числа измерений, материальность которых оспорил бы любой приверженец традиционных понятий. Во Вселенной есть бесконечное число материальных измерений, среди которых четыре классических — пространство-время — составляют столь малую и пренебрежимую по сравнению со всеми остальными долю, что в размышлениях об эволюции мироздания наш привычный мир не стоит даже принимать во внимание. Хотя учитывать трехмерие, движущееся строго вперед по направленной в будущее оси времени, конечно, необходимо.

Эти слова, которые на самом деле были не словами, а невысказанной мыслью, произносила, естественно, не Жанна Романовна и не сам Лисовский, даже не его второе «я», глядевшее из глубины — не экрана, которого вроде бы и не существовало больше, — а космоса, которого, впрочем, тоже не было, потому что космос ограничен теми же тремя измерениями, а перед ним открылось большее, и Лисовский понял, наконец, что о Вселенной с ним говорил погибший

Эдуард Викторович Ресовцев, это была не запись, а живая мысль, которую Лисовский впитывал так же естественно, как в детстве — молоко матери, точнее — молочную смесь из бутылочки детской кухни поликлиники номер 135, потому что у матери молоко пропало на пятый день после его рождения, она и так была женщиной субтильной, а тут еще супруг, которого она не любила и замуж вышла просто потому, что понимала: никто больше ее не возьмет, кому она такая сдалась? На пятый день после ее возвращения из роддома муж так на нее наорал — и из-за чего, из-за ерунды, неправильно в прихожей поставленных тапочек, носками наружу, а не внутрь, разница-то какая, но она ведь с детства, буквально с детского сада знала, обязана была помнить, что тапочки ставить нужно носками… куда? Господи, в какую сторону — она все время это забывала, вот странно, и в тот день, видимо, забыла, а он устроил такой скандал, что у нее пропало молоко, и сыночек ее любимый, Олежка, вынужден был пить гадость из детской кухни…

Почему Лисовский вспомнил сейчас, как это происходило, хотя помнить не мог, откуда ему помнить, если он был тогда пяти дней от роду?

— Можно подумать, — сказал Лисовский на экране, осуждающе глядя на Лисовского, стоявшего у кресла, в котором тоже сидел он сам, хотя это было не совсем так, и как именно было правильно, он сказать не мог, не думал об этом, — можно подумать, что тебе все это не известно.

— Все это… — пробормотал Лисовский, стоявший у кресла, — известно… Да, я знаю.

Глава двадцать седьмая

Конечно, он знал. С детства знал, еще до того, как Ресовцев заинтересовался законами бесконечномерного мироздания. Не то чтобы он был умнее Ресовцева, но и глупее он тоже не был. Знал то, что и Ресовцев знал, а понимал даже глубже. Но Ресовцев был человеком действия мысли, а он — человеком физического действия, иллюстрацией закона сохранения энергии в его самой неполной материальной форме, той, что учат в шестом, кажется, классе, повторяя древнюю формулировку Махайла Ломоносова о том, что ежели где-то что-то к чему-то прибавится, то сразу же где-то что-то от чего-то (и главное — в том же количестве) убавится.

В общем, не забирай у ближнего то, что тебе не принадлежит, ибо у ближнего в результате убавится, а к тебе прибавится только постольку, поскольку это допускается законом сохранения, непременно потребующим изъятия неправедно полученного и возвращения истинному владельцу.

В таком виде общий закон сохранения и был для Лисовского главным законом материальной природы.

Глупость, сказал он самому и сам себе добавил: — Продолжай. Я хочу понять мысль.

— Да что там, — махнул рукой Лисовский в глубине экрана, — нам просто повезло, что мы четверо родились разумными человеческими существами примерно в одно время и на одной планете, а ведь могло получиться, что я родился бы человеком, а ты — гепардом или, скажем, водяной лилией, а твой подозреваемый Терехов Владимир Эрнстович мог и вовсе быть вулканическим пеплом, осыпавшим склоны Этны после извержения. О Жанночке не говорю — она могла стать и непременно стала бы при ином стечении обстоятельств памятью формы или идеей мирового господства, охватившей умы миллионов… У Жанны всегда это было — поражать массы…

— Да, — сказал Лисовский, стоявший перед экраном в неподвижности, неудобно опершись на левую ногу, — это все понятно. Но в мире, где бесконечное число существ разыгрывают игру жизни в бесконечном числе измерений, мы просто не имели шансов встретиться, чтобы понять собственное единство.

— Да, — сказал Лисовский в глубине экрана, — повезло. А может, не повезло, а настало время природе понять самое себя, вот и сложились именно так обстоятельства, что я должен был создать гипотезу, Володя — внести ее в мир, Жанна — соединить меня с Володей, а твоя роль заключалась в осознании нас, как единого целого.