Дорога на Элинор
Шрифт:
— Вы видели? — спросил Лисовский. Он стоял у погасшего монитора, и ему казалось, что в экране вспыхивают и сразу гаснут едва заметные световые иголки, будто остренькие шипы странного тропического растения, которое он как-то видел в овощном магазине на Тверской и даже взял в руку, чтобы ощутить исходивший от неказистого плода сухой жар, и тогда в его ладонь, как сейчас в глаза, впились мельчайшие шипы-иголки, он бросил плод на прилавок и поспешил прочь, продавец что-то говорил ему вслед, но он не слышал, он и сейчас
— Вы видели? — повторил Лисовский.
— Что? — сказала Жанна Романовна. — Вы не могли видеть того, что видела я.
— Почему? — спросил он.
Жанна Романовна не ответила, и Лисовский сказал:
— Показалось. Все это мне только показалось, — и добавил: — Сейчас мы с вами поедем к Терехову, и там я задам последние вопросы. Чтобы все, наконец, стало ясно.
— Очная ставка? — улыбнулась Жанна Романовна. — И вопрос, который вы хотите задать: о нашем с Тереховым преступном сговоре с целью доведения до самоубийства моего мужа. Я права?
— Вашего мужа, Жанна Романовна, — ворчливо произнес Лисовский, — я тоже вызову, и он сам скажет, кто довел его до самоубийства, и как называется то, что он сотворил с собой и с нами всеми.
— О! — воскликнула Жанна Романовна и ни слова больше не произнесла — вышла в прихожую, поменяла тапочки на красные туфельки на высоком каблуке, сбежала следом за Лисовским по лестнице, забралась на заднее сиденье милицейского «жигуля» с мигалкой, и они поехали.
Молчали, говорить было не о чем, а скорее — незачем, они и без слов прекрасно понимали друг друга.
На проспекте водитель, лица которого Жанна Романовна не разглядела и не запомнила, увеличил скорость, включил мигалку и сирену, и до дома Терехова домчались за пять минут.
Поднялись по лестнице, звонить не пришлось, дверь распахнулась, никто их на пороге не встречал, но они услышали «Входите!» и вошли, однако и в гостиной Терехова не было, в воздухе плавал лишь его голос, будто невидимое звуковое облачко, отражавшееся от стен и каждый раз менявшее интонации.
— Входите! — повторял Терехов на разные лады, а когда Жанна Романовна направилась в кухню, потому что ей показалось, что голос доносился оттуда, звуковое облачко, в очередной раз отразившись от стены, раздраженно потребовало:
— Дженни, здесь я, иди скорее!
В кабинет, разумеется. Лисовский вошел туда первым, а Жанна Романовна замешкалась, чтобы поймать облачко — оно хотя и было невидимым, но на слух его положение легко угадывалось, Жанна Романовна поймала голос в ладонь, смяла и уронила на пол.
Терехов сидел перед компьютером, по экрану бегали цветные пятна. Лисовский встал за креслом, а Жанна Романовна, сбросив туфельки, села на пол. Подошел и Ресовцев, он не стал ни садиться, ни стоять, он здесь просто был, и его присутствие
— Вот, — удовлетворенно сказал Лисовский. — Теперь вы, Эдуард Викторович, прямо мне и скажете, кто из двух присутствующих здесь человек довел вас до последней черты. Или оба?
— Хорошая шутка, — одобрил Ресовцев. На Терехова он смотрел с экрана компьютера, на Жанну — глазами Лисовского, Олег же вообще не видел Эдуарда Викторовича, что не мешало ему обращаться к Ресовцеву так, будто тот стоял перед ним навытяжку.
— Хорошая шутка, — повторил Ресовцев, — но запоздалая. Я придумал ее давно, еще до… Как бы точнее выразиться…
— Не надо точнее, — поспешно сказал Терехов.
— Боишься слова «убийство»? — спросил Ресовцев. — Или слова «смерть»? Почему? В своих романах — включая «Элинор» — ты шестьсот тридцать один раз использовал слово «смерть» в различных падежах, а слово «убийство» вообще самое популярное в твоих… х-м… произведениях. Тысяча триста семьдесят семь раз — каково, а?
— Ты это действительно считал? — удивился Терехов.
— Ты это действительно спросил? — сказал Ресовцев, и тогда в разговор вмешался, наконец, следователь Лисовский.
— Вопросы буду задавать я, — твердо сказал он.
Лисовскому виделось странное — будто не Жанну Романовну Синицыну он спрашивал и не Владимира Эрнстовича Терехова, и уж тем более не умершего и не способного отвечать ни на какие вопросы Эдуарда Викторовича Ресовцева; он знал, уверен был, чувствовал, что задавал вопросы самому себе, и сам себе — чужими голосами, но в то же время своим собственным — отвечал.
— Ты купила веревку, потому что так захотел ты?
— Конечно. Это очевидно.
— Ты позвонил тебе перед суицидом, чтобы лучше понять себя?
— Это очевидно тоже. Не спрашивай очевидного. Спрашивай то, что нам нужно понять вместе.
— Мы четверо — одно существо или все-таки разные?
— Одно, — сказал он твердо. — Конечно, одно. И для того, чтобы мы это наконец поняли, я написал «Вторжение в Элинор», заставил тебя опубликовать роман под своим — и значит, моим тоже — именем, и ушел, уничтожив одно из своих тел в этом мире.
— Зачем? — спросил он.
— Что «зачем»? — не понял он собственного вопроса.
— Почему нужно было уходить из мира, чтобы доказать себе свое в этом мире присутствие?
— Разве был иной вариант? Я искал его двадцать лет. Нет, больше — что-то я смутно ощущал в себе еще до того, как познакомился с Жанной. Или — с собой.
— С другим своим воплощением?
— Глупости. При чем здесь другие воплощения? Мы все — я. И я — мы все. Но разве понимает палец, что, кроме него, есть еще пальцы на руке, а сама рука — и, значит, пальцы тоже — принадлежит организму, о существовании которого палец даже не подозревает…