Дорога на Ксанаду
Шрифт:
— Разве это не прекраснее любой строчки, которую можно об этом написать? — Анна держала перед носом разворот с фотографией снежного барса.
Ее жест вызвал в моей памяти то воодушевление, которое я испытывал в детстве, глядя на все цветное и шевелящееся, равно как и мою юношескую уверенность в том, что красивыми словами можно изменить мир. Наивность обоих этих чувств с годами заменилась удобным скепсисом во имя — да, во имя чего?
Единственное, в чем я действительно был силен, — быть в интеллектуальных спорах быстрее, циничнее и беспощаднее — сейчас потеряло смысл и не могло больше пригодиться. Анна смогла даже без опасности для жизни переступить порог моей львиной клетки и пройти в центр. Мне не мешало и то, что она проходила в опасной близости мимо моих легковоспламеняющихся реликвий с зажженной сигаретой. Если бы она зажгла спичку о томик По 1891 года издания, как герой вестерна зажигает
— Разве, — сказала она, бросив книгу на стол перед Мартином и смотря при этом на меня, — этот зверь не прекраснее, чем ваши «Тигр, о тигр, светло горящий, в глубине полночной чащи»?
Я, используя повисшую паузу, поднялся со стула так элегантно, как только мог. Потом пошел на кухню, чтобы проверить температуру в духовке, заодно откупорил бутылку чилийского каберне, чья стоимость не шла ни в какое сравнение с моими собственными шансами. Я вернулся в комнату с новыми стаканами и налил всем вина, сперва себе, а потом Мартину. Анна сначала удивилась, а потом засмеялась. Я закрыл книгу и протянул ей стакан.
— Вы знаете Блейка?
— Пару вещей.
— И он вам не нравится? Я имею в виду Блейка?
Никто не смеялся. За окном слышались завывания ветра и дождь. Я всегда бываю в плохом настроении, если дело становится важным.
— Вы меня неправильно поняли. — Анна водила пальцем по краю стакана. Когда этот звук стал заглушать дождь за окном, она окунула палец в стакан с вином и облизнула его.
— Здесь речь идет не о том, нравится или нет. Я просто не доверяю словам. Во всяком случае, тому культу, который вы создаете вокруг них.
Мы с парнем оказались в одной лодке. Двухместный велосипед в утешительном забеге. И нам ничего не оставалось, как крутить педали дальше.
— Правда, смешно, — начал Мартин, — ты всегда доверяешь сигналам, которые твои любимые астрономы принимают с каких-то звезд. Получается, язык врет, а радиотелескопы говорят правду. Но тем не менее чтобы описать их показания, ты все равно используешь язык.
Из-за привычки проводить во время разговора рукой по волосам на его голове образовались маленькие рыжие джунгли.
— И даже если мы сойдемся на том, — я встал на защиту Мартина, — что сама по себе пантера прекраснее стихотворения о ней, это не будет означать, что наш спор разрешен.
Анна тем временем листала мою книгу, словно ей не было никакого дела до спора, который она сама же и затеяла. Я не сдавался.
— Вопрос в том, что ближе самому существу пантеры. Стихотворение, чей ритм повторяет ее движения, или же научный доклад о пищеварительных предпочтениях?
Дождь тихо аплодировал нашим аргументам.
— Ну, знаете, — Анна встала, чтобы сменить закончившуюся пластинку, издававшую жалобные звуки, словно та самая пантера в клетке, — иногда меня не покидает чувство, что без нас ваши поэты до сих пор воспевали бы луну, как простую дыру на небосводе. Или считали бы ее летающим сыром. Вы не чувствуете какой-то странный запах?
Мое филе еще можно было спасти. Чтобы не разрушить все произведение, следовало удалить пригоревшую часть.
В то время как Анна ловко таскала кусочки мяса из тарелки возлюбленного, я представлял себе, как ем полностью обгоревший труп аргентинской коровы, которую я собственноручно, еще живую поджарил на костре. Да, сошедший с ума гаучо [36] с папиросой в зубах.
36
Гаучо — этническая группа в Аргентине, образовавшаяся в XVI–XVII веках от браков испанцев с индейскими женщинами; вели бродячую жизнь, работали пастухами.
17
Когда Анна ушла, я написал ей пару строк. Мытье посуды могло подождать. Говорят, даже сам Веллингтон [37] всегда отдавал распоряжение мыть посуду только к обеду следующего дня из-за журчания воды и шума. Он любил поспать и к тому же обладал чутким слухом.
Кольца Сатурна не так прекрасны, как небесное тело на медных гравюрах Вильяма Блейка.
Фото снежного барса — это еще не снежный барс.
Может быть, поэты на самом деле такие, как ты говоришь: дети в комнате, 'полной разных постеров, которые они считают реальным миром. Возможно, и Рильке [38]
Но я даже не поэт, а всего лишь тот, кто только хотел стать таковым.
То, что я делаю, — хуже всего: я пишу о словах. Я даже не ботаник, а всего лишь бывший «я хотел бы быть поэтом».
Ты его любишь? Я имею в виду не то, что ты ему говоришь эти слова. Ведь слова всегда лгут. Я говорю про измеримое излучение. Радиоволны.
Вордсворт, которого так ненавидит твой парень, уважал природу, потому что она была его великим учителем.
Это подтверждает твой тезис или мой (если у меня вообще есть хоть один)?
Мы должны найти те моменты, которые принадлежат только нам.
37
Артур Уэлали Веллингтон (1769–1852) — английский военный и государственный деятель, дипломат.
38
Райнер Мария Рильке (1875–1926) — австрийский поэт.
Было шесть часов утра, когда я захлопнул за собой дверь.
Я шел по дороге, в направлении западного вокзала, мокрая улица отражала лунный свет.
— Извините, госпожа Селена, [39] кто вы по гороскопу? Будьте так добры, дайте мне ковшик вашего жидкого серебра. Здесь, внизу, он бы играючи превратился в деньги. Вы же знаете смертных с их лунным фетишизмом. Стричь волосы в определенные фазы луны, молиться кельтским богиням, Rebirthing in Moonlight. [40] Да, спасибо, госпожа Селена. Я знаю, мне не хватает средств заключить с вами сделку, этой близости с природой. Ну, тогда не надо. Все вокруг и так только имитация, блестящий хлам, как те серебряные дельфины или театральные маски в витрине ювелирного магазина на западном вокзале. Может, и вы всего лишь сыр в алюминиевой фольге?
39
Селена — греческая богиня Луны.
40
Перерождение в свете луны (англ.).
Анна ушла. С ним. Несмотря ни на что. Разве мог я ожидать другого?
18
Первым существом, с которым я заговорил после обеда, был Даниель. Я не знал, расценивать ли мне пережитое как поражение или как частичную победу. Даниель считался почти моим другом. В Зальцбурге, на закате жизни, по его словам, он разбил палатку. С ним мы созванивались по меньшей мере каждые два месяца. Некоторое время назад, где-то в апреле или мае прошлого года, я даже посетил его. Даниель разменял шестой десяток. Но когда в семнадцать лет он услышал от неотесанной школьной медсестры, что он с его хроническим растяжением сухожилий голеностопного сустава сможет стать чемпионом по десятиборью только в соревнованиях с инвалидами, мой друг решил кардинально изменить свою жизнь. Все, что потом могло быть, было бы заменой. И эта замена не была достойной. Правда стала для него приговором, вынесенным ему его собственным телом. После всех успехов в школьных соревнованиях он никогда больше не смог прыгать в высоту, бегать с препятствиями и метать копье. Неспособность, упадок и разложение. Для Даниеля это было зловещим предзнаменованием в тройной упаковке. Даже во снах слова являлись ему по три. Вначале появляется немое черно-белое мелькание, потом сквозь стены приемного покоя появляется онколог, возлюбленная рожает беговой кроссовок с окровавленными шипами, судья замеряет длину броска костью от ноги. «Вы последний, — говорят они под конец, — твоя пятка в крови. У вас рак голеностопа».
У Даниеля была привычка кокетничать с его скорой кончиной, которая убедила меня в том, что это скорее метод обмануть смерть. И если бы на свете существовал хоть один бессмертный человек, то им оказался бы Даниель, обреченный на смерть.
Каждый вечер Даниель оборачивал ноги уксуснокислыми, пропитанными глиноземом салфетками — привычка, оставшаяся у него еще со школьной скамьи, и он никак не мог отказаться от нее. Поэтому, когда мне приходилось ночевать у него, я чувствовал себя стойким микробом в только что вымытой кофеварке.