Дорога на Мачу-Пикчу
Шрифт:
Посмотрела на сына испытующе, с прищуром. Тот аж взвился. Незамысловатый, казалось бы, вопрос привел его в крайнее возбуждение:
— Акстись, мать, сама подумай, что воротишь! — замахал он на старуху руками. — И не летошним, а годов пять как… — обратился ко мне, словно ища поддержки: — Когда дядька твой дом купил?
— Откуда мне знать? — пожал я плечами. — Дату на документах не запомнил…
Да и какая разница, когда старику стукнула в голову моча приобрести в этой глухомани недвижимость. Однако Колька воспринял мои слова как аргумент в свою пользу:
— Во, видишь! А ты говоришь…
— Погоди, не балабонь! — осадила его Тимофевна и, что удивительно, Колька тут же сбавил обороты. Перестав напирать на голос,
Сказано это было так, как если бы служило последним, убойным в их препирательстве аргументом, но старуха уже перешла в наступление:
— Нет, ты скажи, привозил землемеров или не привозил?
— Ну, привозил! — неохотно согласился Николай и недовольно надулся.
— То-то же! — с видом триумфатора обратилась в мою сторону Тимофевна: — Если есть здесь, милок, твой дом, то только тот, что стоит за околицей, — помялась. — Не знаю, как и сказать-то, странный он, ентот дом, странный и страшный, люди давно его сторонятся…
Сердце мое екнуло, я насторожился. Бывает так, ничего еще толком не знаешь, а уже уверен в правильности догадки. Слова старухи удивительно соответствовали тому, что со мной происходило. В них была интрига и обещание разгадки, и окружавшая меня последние сутки таинственность. Да и не мог старик, с его вечной скрытностью, купить нечто обыкновенное, не в его это было духе.
Разобиженный Колька выразил свое несогласие с матерью шипением:
— Сторонятся!.. Проклятье на этом доме, вот что! Ты расскажи Глебу, расскажи, ему будет интересно…
Тимофевна кобениться не стала, но, как опытная сказительница, повествование повела издалека:
— Я еще в девках бегала, — утерла она концом головного платка влажный рот, — а дом на выселках уже стоял заколоченный и за ним тянулась дурная слава. Когда он был построен никто толком не знает, но бабка моя сказывала, будто бы еще при Петре — батюшке приехал в Соловьиху один купец. Что его сюды привело — неизвестно, только жил он раньше в городе, где вместо улиц текут реки. Высокий такой, из себя видный, с густой курчавой бородой, — продолжала старуха, получая видимое удовольствие от импровизации. — Он дом и поставил. Только прожил в нем недолго, беда приключилась. Пошла однажды жена его, красавица писаная, купаться, а назад не вернулась. Искали ее всей деревней, но так и не нашли. И вот что странно: речка у нас спокойная, неширокая, утонуть негде, а и утонешь, никуда не унесет, а ее нигде нет. День проходит, неделя, месяц, запил купец, затосковал. Что ни ночь, слышится ему голос. Звала его лебедушка, да так настойчиво, так печально, что собаки по дворам воем выли и под лавки забивались. Звала, звала… — бабка выдержала драматическую паузу, — и дозвалась! Спать перестал, ходил черен с лица, а через полгода и сам пропал, как никогда и не жил…
Тимофевна покивала скорбно головой и очень естественно, словно это органично входило в повествование, опрокинула в беззубый рот стопку.
Колька слушал ее с кривой усмешечкой:
— У нас, когда в армии служил, был такой же случай! Старшина Зятьков пошел в город и пропал с концами. Всем батальоном искали и не нашли, а через неделю он обнаружился в одном исподнем в женском общежитии строительного техникума…
Я не выдержал, засмеялся. Тимофевна сына шуганула:
— Не понимаешь, дурень, так хоть не лезь со своими прибаутками! Сгинул мужик с концами, никто его с той поры не видел… — продолжала уже напевно, все больше входя во вкус: — А еще было дело при французе…
Я невольно напрягся. В памяти всплыло мясистое лицо и мощный лысый череп, на меня глянули в упор маленькие, буравчиками, глазки:
— При французе?..
— Ну да, когда он Москву спалил! — охотно пояснила Тимофевна. — Приехал будто бы к нам по своей надобности боевой офицер. Весь израненный,
Колька видимым образом крепился, но и на этот раз не смог не встрять:
— Ладно тебе, маманя, байки-то травить! Сама говоришь, с девками путался, а как увидел к чему все идет, прыг на коня и поминай, как звали. Дело известное, ты про то, что сама помнишь расскажи…
Поднявшись на ноги, он снял с лампы стеклянный колпак и взялся за ножницы:
— Завтра сменю фитиль и подолью керосинчику…
— Хорошо бы, — эхом откликнулась мать и посмотрела на меня так пристально, что я едва не вздрогнул. Трудно сказать, что было в ее взгляде, только каждый мускул моего тела напрягся, как это бывает в предчувствии опасности. Сомнений не оставалось, загадочный дом принадлежал старику. Я буквально физически видел, как, прямой и молчаливый, он вышагивает по деревне к своим владениям.
Старуха поправила под костистым подбородком узел платка и продолжала:
— До войны дело было. Задолго. Я еще малая была, мать мне рассказывала. Как-то летом приехала сюда черная машина. Большая, вся лаком блестит. Люди такой отродясь не видали. Сначала, вроде бы, высыпали на улицу поглазеть, а потом по избам попрятались, из-за занавесок на окнах наблюдают. Остановилась у дома на выселках, прямо у крыльца, и из нее вышли двое. Один солидный такой, лет пятидесяти, но почему-то со связанными руками, а второй молодой, в форме и с револьвером в кобуре. Быстро поднялись по ступеням и скрылись за дверью. Мужики собрались у околицы, смотрят, обсуждают. Не знаю, сколько прошло времени, только вышел из дома один только военный. Высокий такой, прямой, будто аршин проглотил, и, хошь не старый, а совсем почти седой. Голова круглая, стрижена ежиком, и будто втягивает он ее в плечи…
Все, понял я, круг замкнулся!
— Сел за руль и уехал, — заключила Тимофевна, ставя голосом точку.
Слушавший хмуро, Колька обиделся:
— Мне никогда об этом не говорила!.. А этот, ну, пожилой, с ним-то что? Ходили ведь, небось, в дом-то, любопытствовали…
Старуха утерла ладонью белесые губы:
— Потому и не рассказывала, что уж больно ты неумен, вопросов много задаешь. А ходить… ходить было некому! На следующий день пригнали два грузовика, один с солдатами, и всех наших мужиков увезли. Сказали, мол, военные учения, только никто из них не вернулся. Отца, — Тимофевна мелко перекрестилась, — светлая ему память, Господь спас! Его в тот год отпустили на заработки — семья большая, ее кормить надо — а когда он по первому снегу пришел, призвал к себе всех и строго настрого наказал об этом случае помалкивать. Не было такого и все тут!
В избе наступила тишина. Николай в задумчивости ковырял в тарелке вилкой, старуха сидела, поджав губы, смотрела, подслеповато щурясь, в темноту за маленьким оконцем. Сказать по правде, я ничего уже не понимал. Бывают в жизни совпадения, но не так часто, как нам кажется. События последних суток выстраивались, казалось бы, в некую цепочку, но логику их, как ни старался, я ухватить не мог. Не верилось мне, что дядя занимался подобными делами, не подходил он на ту роль, что невольно вырисовывалась из слов Тимофевны. Люди, конечно, с возрастом меняются, но что-то главное, заложенное в них с детства, остается нетронутым. Не мог старик, каким я его знал, быть замешан в такие делишки.