Дорога на простор. Роман. На горах — свобода. Жизнь и путешествия Александра Гумбольдта. Маленькие повести
Шрифт:
В Москве Гумбольдта встретили старые зпакомые: Фишер, с которым когда–то вместе учились во Фрейберге у Вернера, — теперь Фишер был превосходительством, ездил четверкой и назывался «фон Вальдгейм»; Лодер, маленький юркий старичок со звездой, точно так же читавший лекции по–латыни, распространяя вокруг себя запах карболки и сулемы, как и некогда в Иене, где Гумбольдт и Гете рассекали под его руководством трупы в анатомическом театре.
Прием состоялся в зале торжественных актов Московского университета. Отныне Гумбольдт — почетный член старейшего университета России. Осмотр кабинетов, обход аудиторий; три часа посвящены работе с Фишером в «музеуме». Профессор
Московский профессор сам сверил барометр гостя с университетским.
Отправились в Кремль. Гумбольдт с жадным вниманием приглядывается к живой истории, каменному кружеву башен, темной живописи в соборах, к бесценным сокровищам Оружейной палаты и сумрачным сводам Грановитой, где пировал Ивап Грозный, где Петр справлял Полтавскую победу…
Наконец — обед в Благородном собрании. Как сообщили «Московские ведомости», «сей необыкновенный из ученых муж», «королевско–прусской службы действительный тайный советник, камергер и кавалер, бароп Александр Гумбольдт», который «покушался возвыситься до недоступной вершины Бороаса (или Чимбароас)», прибыл в зал к трем часам дня. «Хр. И. Лодер приветствовал его на французском языке речью… и присовокупил, что за успех его на хребтах Уральских ручается Чимбароас». Гумбольдт отвечал: он считает «счастливым предвещени–ем, что прежний его наставник, столь удачно его отпустивший на первый подвиг, и ныне обнадеживает его таковым же успехом». Потом, после того как выпили за русского императора, прусского короля и за гостя, он сказал еще, по–французски же, что в Российской империи <щ везде усматривает быстрые успехи наук, художеств и промышленности, свидетельствующие, что дух великого преобразователя сей страны непрестанно над нею бодрствует…
Но он вовсе еще не видел России. Лишь наспех переговорил с несколькими русскими учеными. Русскую музыку он слышал только в исполнении шарманщиков; на балах его угощали гимном «Боже, спаси царя», который играли на мотив английского «God save the king», да отрывками из итальянских арий. И люди во фраках и манишках, имевшие самое непонятное отношение к науке, восклицали: «Виват, Гумбольдт, виват!»
«С уст его не сходит никогда улыбка; он обладает всеми приятными приемами светского человека», — сообщает о Гумбольдте корреспондент «Галатеи». Но из Москвы сам он жаловался Вильгельму на «полицейских чиновников, казаков», почетную стражу. «Нельзя ни на один момент остаться одному; нельзя шагу ступить без того, чтобы вас не поддерживали подмышки, как больного. Желал бы я поглядеть на Леопольда фон Буха в этом положении», — шутливо добавляет он.
Путь лежал через Богородск, Ковров, Владимир, Муром. В этом городе, где магнитная стрелка не имела склонения, то есть указывала прямо на полюс, они целый день переправлялись через Оку. В Нижнем три экипажа поставили на большую барку, посередине которой под натянутой парусиной устроили стол с двумя скамьями, а на корме сложили печку. Восемь гребцов гребли сменами по четверо. Снег еще кое–где лежал на берегах рядом с яркой зеленью.
В Казань прибыли через шестьдесят три часа. В доме Благородного собрания их встретил эконом, немец Герберт.
На Арском поле Гумбольдт делал астрономические и магнитные наблюдения вместе с гениальным Лобачевским (три года назад уже доложившим университету свое открытие неэвклидовой геометрии) и астрономом Симоновым. Он знал Симонова и раньше.
Военный баркас отвез Гумбольдта к развалинам Болгара Великого, столицы волжских болгар, разрушенной в пятнадцатом веке. Недалеко от впадения Камы в Волгу широкое место было усыпано битым камнем. Кое–где смутно рисовались липни улиц, стояли еще отдельные ядания, темная невысокая мечеть, мавзолеи, «Белая» и «Красная» палаты…
1 (13) июня за Пермью, у Бисертской слободы, показался Урал. Через два дня путешественники вышли из экипажей в Екатеринбурге.
Все в этом городе, небольшом в то время, было связано с заводами, заимками, шахтами, приисками — с горнорудным Уралом. Повсюду мундиры горных чиновников, инженеров. Улицы пестрят вывесками контор. На дрожках, по–купецки — в сапогах бутылками, нетерпеливо понукая кучеров в синих армяках, торопятся промышленники.
Вечером в нескольких избранных домах города собирается «горное общество».
Но, отдав неизбежную дань торжествам, приемам, тостам, оттанцевав даже где–то кадриль, Гумбольдт все остальное время с рассвета до ночной темноты проводит в горах, в штольнях, в цехах.
Средний, северный Урал. Путешественник неустанно определяет высоты, следит за магнитной стрелкой, собирает образцы пород. Эренберг ворчит, что флора горы Благодать мало отличается от флоры Тиргартена. Порою этого неистового гербаризатора, спутника Гумбольдта, приходится довольно сложным путем извлекать из болота, где он неловко увяз, охотясь за каким–нибудь красным мхом.
Дороги не везде, надо продираться сквозь заросли, через завалы гнилых стволов.
Сам Гумбольдт предпочитает верховым поездкам далекие прогулки пешком: ои никогда не садился на лошадь.
Горы покаты, их вершины закруглены, сточены временем. И безмерная ясность долгого северного дня льется над величественной пустынностью земли.
Одни охотники за медведями и росомахами попадаются навстречу.
Но вот пеньки, лесные кладбища, лес сведен, обнажен бок горы. Все громче неумолчный постук, гул и шум бессонной работы. Еще завод, требующий осмотра.
Вечером, часов в девять–десять, когда сгущаются сумерки и наверху дела на сегодня закончены, Гумбольдт спускается иод землю. Худой рыжий Розе в рыжих панталонах садится в вихляющуюся бадью. Гумбольдт медленными, осторожными, ровными шажками, слегка наклони» вперед голову, сходит по лестницам на девяностосаженную глубину…
Четыре недели такой жизни — настоящий калейдоскоп впечатлений. И все же грандиозная, пестрая, противоречивая картина промышленного Урала в главных своих чертах сложилась перед Гумбольдтом. И поразила его.
Тут все — завтрашний день. «Процветание уральских рудников и упадок американских» — такими словами определял он то, что поражало его.
На Урале не могло быть речи об оскудении. Молодая, нерасчетливая, опутанная тяжелыми путами, так что росла она подчас вкривь и вкось, все же набирала спл уральская промышленная жизнь.
Это была именно своя, уральская жизнь. Не департаменты петербургских министерств правили ею. Оттуда, из столицы, наоборот, глушили многое, не слышали, не желали слышать пичего — ни о беспокойпых предложениях, ни об изобретениях, придумках, которые сыпались с этого горного кряжа, от этих неуемных уральцев, даже вовсе не чиновных, а каких–то мелких служак, простых инженеров, а то и вовсе мужиков–крепостных.