Дорога на Стрельну (Повесть и рассказы)
Шрифт:
– Ура!
– не сдержавшись, выкрикнул ефрейтор Нонин.
– Смирно! Отставить самодеятельность!
– тотчас отреагировал командир роты.
– Слушай мою команду: Папе Шнитову - ура!
Рота трижды прокричала "ура!". Папа Шнитов трижды смущенно дергал головой навстречу правой руке и чуть слышно повторял: "Служу Советскому Союзу".
После этого строй был распущен. Награжденных качали, жали руки, хлопали по плечам. Фотокорреспондент сделал множество снимков: Охрименко и Щукин, Щукин и Папа Шнитов, капитан Зуев и полковник Хворостин... Затем с разведчиками долго говорил корреспондент и поэт Степан Пуля.
Через
Петя Щукин был баптистом,
За дурман стоял горой.
Он не шел на бой с фашистом.
А теперь он кто? Герой!!!
С Охрименко вместе дружно
Он в разведку шел как нужно,
И доставлен ими в плен
Штаба вражеского член!
Им обоим тут же дали
"За отвагу" по медали.
Стихотворение вызвало у читателей армейской газеты единодушный одобрительный отклик. В роте капитана Зуева все знали его наизусть. Поэт Степан Пуля разыскал в разведотделе армии Николая Максимилиановича Гамильтона, участвовавшего в допросах пленного немецкого майора. Поэту не терпелось выяснить мнение о своем стихотворении знатока мировой поэтической классики, каким был Гамильтон.
– Отменно, друг мой, отменно вы на этот раз написали. Шедевр! сказал Николай Максимилианович, пожимая поэту руку.
– Не может этого быть, - пролепетал тот.
– И тем не менее это так, - подтвердил Гамильтон.
– Согласитесь: важно, чтобы произведение соответствовало своей задаче. Ваше с этой точки зрения - прямое попадание.
Сам Щукин с улыбкой перечитывал стихи и без всякой обиды реагировал на массовое цитирование их бойцами, то и дело к нему подходившими с поздравлениями, шутками и дружескими похлопываниями по плечу.
Вскоре в родное село Щукина полетело письмо Папы Шнитова с описанием его подвига, вырезкой из газеты и добрыми пожеланиями здоровья.
* * *
Началось лето. Фронтовой ландшафт стал более мирным. Зима, с ее холодом, тьмой, расцвеченной трассами пуль и негасимыми всполохами, гнетущим свинцовым небом, снежным саваном, на котором так беспощадно видны и грязь, и кровь, и черные шрамы земли, и не занесенные снегом тела убитых, - зима делает войну больше похожей на самое себя, чем весна и лето. Белыми ночами не видно трассирующих пуль. Не летят в небо осветительные ракеты. Зарево розовеет, как мирная заря. Трава, живая и теплая, укрывает блиндажи, землянки, брустверы траншей. Все вокруг наполняется щебетом птиц. Яркое солнце отогревает тела и души. Человек, раскинувшийся на травке под солнцем, не похож на убитого. И так сильно бывает воздействие всего этого вместе: тепла, щебета, света, зелени, цветов, лесных и полевых запахов, - что порой начинает казаться, будто войны и нет.
Моменты обманного этого состояния то наступают, то исчезают. Зато ощущение, будто летом война не такая страшная, как бы не такая всамделишная, как зимой, устойчиво. Само собой, все это только ощущения. Летом неразлучные друзья - война и смерть - перепахивают свои поля с неменьшим трудолюбием, чем зимой, и "урожай" собирают ничуть не меньший.
В начале июня сорок третьего года дивизию, в которую входила рота капитана Зуева и Папы Шнитова, отвели с передовой на отдых. Именно в эти дни политработникам Ленинградского фронта стало известно о предстоящем приезде с инспекционной целью дивизионного
Еще с времен гражданской войны за Л. была слава любителя крутых мер. Можно было думать, что теперь он поведет себя особенно придирчиво. Некоторое время тому назад Л. был снят с должности члена военного совета одной из армий, действовавших на юге, и понижен в звании. Ему вменялось в вину грубое вмешательство в распоряжения командующего наряду с собственной бездеятельностью при проведении в жизнь указаний Ставки. Несмотря на постигшую его неудачу, Л. сохранил немало прежних связей в высших военных кругах и достаточный авторитет. К встрече с ним в политуправлении фронта и в политотделах армий готовились без энтузиазма, но не без волнения. Делалось все, чтобы дать как можно меньше поводов для придирок.
Полковник Хворостин, предупрежденный, что Л. может посетить и его дивизию, решил представить ему лучшего замполита Папу Шнитова. С одной стороны, рассуждал полковник, Папа Шнитов и в самом деле добился больших успехов в работе. А с другой - его открытость, простота и добродушная улыбка не смогут вызвать у инспектора ничего, кроме расположения. Особой подготовки Папы Шнитова к ответственной встрече не вели. Трудно было предвидеть, какие вопросы станет задавать Л., а тем более как он станет реагировать на те или иные ответы. Все же одну, необходимую, по мнению полковника Хворостина, меру решили принять. Полковник распорядился одеть Папу Шнитова в новое обмундирование, сшитое по индивидуальной мерке из лучших имеющихся у интенданта дивизии материалов. Времени для этого было еще достаточно.
Приехав на Ленинградский фронт, Л. отправился по армиям и дивизиям. Рассказы о его посещениях политотделов частей и соединений быстро разнеслись среди политработников. Во всех рассказах звучало одно: Л. держится строго, тщательно знакомится с материалами и личными делами политработников, крепко "гоняет" по вопросам внутренней и международной политики. От одного начальника политотдела бригады он потребовал пересказать приказ Верховного Главнокомандующего, объявленный в свое время старшим офицерам на всех фронтах, о снятии его, Л., с должности члена военного совета. Приказ этот был поднят из архивов и срочно выучен всеми, у кого Л. еще не успел побывать.
Когда стал известен день прибытия Л. в дивизию, Папе Шнитову было передано приказание явиться заблаговременно в политотдел, который размещался тогда в многоэтажном доме на Большой Кузнецовской улице, невдалеке от Международного проспекта. Утром назначенного для явки в политотдел дня Папу Шнитова, одетого во все новое "с иголочки и с шильца", подвели в мастерской к зеркалу. Он был неузнаваем. Округлое его лицо с заметными скулами было зажато между ядовито-красным околышем фуражки, зеленый верх которой был заглажен блином, и лентой целлулоидного подворотничка. Жесткий этот ошейник подпирал подбородок и затылок, не давая ни опустить, ни повернуть голову. На серой габардиновой гимнастерке сверкали начищенные зубным порошком пуговицы. Над каждым карманом по обеим сторонам груди красовалось по медали. Справа под зеленой муаровой пирамидкой желтела медаль "За оборону Ленинграда". Слева на красной муаровой полоске светилась белая - "За боевые заслуги". Посередине живота сверкала пряжка офицерского ремня с начищенной до блеска пятиугольной звездой. Синие суконные бриджи с красным кантиком, более ярким, чем у капитана Зуева, были заправлены в голенища хромовых сапог...