Дорога на Стрельну
Шрифт:
— Какая выпивка?
— Одеколон! Гляди-ка, и кружка у него есть.
— Кружку, ложку и зубную щётку полагается брать с собой при явке к месту службы, — разъяснил я.
— Ну, ладно, «кружка, ложка, поварёшка»… Давай разопьём твой одеколончик. — Кратов вдруг посерьёзнел. — Причина есть.
— Пожалуйста, пейте. — Я протянул ему флакон и кружку.
— По маленькой и в самом деле не худо, — сказал Шведов.
Вот уж от него не ожидал… Пить одеколон?! На это же способны только последние пьянчуги. Ну, Кратов
Кратов тем временем накапал одеколон через узенькое горлышко флакона в кружку и протянул её Шведову. Тот долил в неё воды из фляги.
— Что ж, братцы, за наш боевой успех. Дай бог не последний.
Андрей поднёс было кружку к губам, на Кратов неожиданно его остановил и взял кружку себе.
— Стойте, братцы. За боевые успехи вы ещё выпьете. Я за Нюрку должен выпить, за Белую Головку.
За Нюрку? Тут только я спохватился, что в суматохе боя и не вспомнил о ней.
— Что с ней сталось? Куда ты её девал? — спросил Андрей.
— Нету больше Нюрки. За память её.
Моряк рывком запрокинул голову. Андрей выпил молча. Кружка оказалась у меня. Я глотнул, закашлялся, задохнулся, слезы полились у меня из глаз. «Нюрка! Красивая наша попутчица! Неужели правда, что её уже нет, что лежит она где-то здесь, неподалёку, и ветер шевелит вместе с травой её светлые волосы…»
— Не случайно я на вас набрёл, братва, — тихим голосом сказал Кратов. — Хотел Нюрку похоронить. У Андрея лопатка сапёрная есть. Пошёл я за лопаткой, услыхал стрельбу и на ваш бой вышел. Смотрю…
— Что здесь было, мы знаем, — перебил Шведов. — Ты про Нюрку расскажи.
Чёрные брови Кратова сошлись над переносицей, он точно обдумывал, с чего начать…
Может быть, я не совсем точно передам теперь рассказ моряка. Что же касается наших с Андреем вопросов и восклицаний, о них я умолчу вовсе.
Рассказ этот не о нас — о Нюрке, о последнем её часе. Я перескажу его так, как он живёт в моей памяти.
…Сперва мы с Нюркой тоже шли вдоль шоссе по кювету. Нюрка все в поле отбегала, цветки собирать. Ну, думаю, валяй, валяй, собирай!
Я все посматривал на неё. И когда прыгнет она с кочки на кочку, и когда нагнётся. И присядет когда. Красиво так все у неё складывалось. Вот бы, думаю, удалиться с ней куда-нибудь от посторонних глаз, например от ваших, может быть, чего-нибудь и получится… Короче, как подошла она ко мне с этими цветиками: «Паша, Паша, погляди, какие красивые», я ей и сказал:
— Знаешь что, Нюрка, давай с этого фарватера к заливу подадимся. Стреляют туда меньше.
— А ничего, — говорит, — я уже привыкла.
Ну, думаю, будем с другого
— Там, — говорю, — Нюра, цветов больше, чем здесь.
— Тогда, — говорит, — пойдём, Паша.
Свернули мы к заливу.
Между прочим, был бы я один, все равно бы к берегу подался. Там мне вроде бы ближе к дому. Корабли видать. Морской канал. Кронштадт. В случае чего, вплавь добраться можно.
Дошли мы до залива. Подбежал я к самой воде. Вдыхаю морской воздух. Камышом пахнет, тиной. Хорошо! Нюрка возле меня стояла, руку мою левую обняла и спрашивает:
— Что это ты, Паша?
Я и отвечаю:
— Обидно, что на землю с корабля сойти пришлось.
— С корабля ты бы меня не разглядел, и мы бы с тобою не встретились.
— Может, мне ещё Гитлеру спасибо сказать? Если бы не война, тоже мы бы с тобой не встретились.
Ещё крепче она прижалась к моей руке и говорит:
— Если бы не война, тем более бы встретились. Ты, Паша, сходил на берег по выходным дням? Гулял в Петергофе?
— Много нас там гуляло, охотников до девчат. Кто-нибудь другой тебя бы и пришвартовал.
— Ведь никто не пришвартовал. А сколько пыталось.
— Так никто и не сумел?
— Никто, Паша.
— Заливаешь!
— Нет, правда.
— Тогда чего же так?
— Не нравился никто. Ждала все какого-то другого совсем.
— Принца, что ли?
— Сама не знала, что мне надобно было. Теперь зато знаю… Как снял ты меня там, на развилке, с грузовика, как поднял над собой, посмотрела я сверху в твои глаза… Ещё имени твоего не знала, а поняла: хочу, чтобы всегда эти руки меня поддерживали и чтобы в глаза эти мне всегда смотреться… Ты ещё задержал меня немного в воздухе, и стала я в тот миг словно птица. А ты тут возьми и опусти меня на землю…
— Сколько ж тебя можно на весу держать. Птичка-то ты плотненькая.
Хотел я тут высвободить руку, чтобы свои слова насчёт её плотности проиллюстрировать, но воздержался. Неохота было свой авторитет подрывать, раз она про меня такие слова говорит. А Нюрка, все так же ко мне прижавшись, говорит ещё:
— Когда ты, Паша, с лейтенантом заспорил, заступился за женщин наших, чтобы их за детишками в Стрельну пустили, поняла я, что душа у тебя добрая, хотя вид суровый.
— Скажешь тоже, «добрая душа». Что я, баба, что ли?
Возражаю я ей так это вроде бы свысока. А внутри себя чувствую: что-то во мне делается… И вокруг тоже все какое-то другое становится. И сердечный стук в ушах так отдаётся, что залпы с моря хуже слышны.
Повернул я её к себе, обнял за плечи, в глаза заглянул, да тут и остановился. Такую я в них увидел ко мне доверчивость, что аж дух перехватило. «Ну, — думаю, — держись, Пашка Кратов, и в самом деле не превратись в какого-нибудь принца! Двигай лучше на дизелях полным ходом по фарватеру».