Дорога неровная
Шрифт:
Увидев, что Павла очнулась, констатировала:
— Очнулись. Ну и хорошо. Вот вам, Павла Федоровна, акт вскрытия — мальчик, в самом деле, умер от воспаления легких. Впрочем, он и так бы не выжил: порок сердца был у мальчика. Как понимаю, наследие от вас. У вас ведь тоже больное сердце?
Павла отупело мотнула, соглашаясь, головой.
— Неужели нельзя было обойтись без вскрытия? Ему ведь было больно… — прошептала она. — Он плакал… Так плакал… Звал меня…
Врач удивленно посмотрела на нее, дескать, что вы за чушь городите?
Произнесла назидательно:
— Мертвому человеку не
Она говорила это так привычно-обыденно, что Павлу объял ужас: как так можно, ведь женщина она, эта врачиха.
Потом Павла шла по улицам города и несла на руках голое распластанное равнодушным скальпелем одеревеневшее тельце своего сына, завернутое в летнее одеяльце. Павле казалось, что шла она по черному тоннелю — так темно было у нее в глазах.
Похоронили Толика в одном гробу с каким-то стариком, которого смерть настигла в один день с младенцем. Его родные не возражали против такого соседства. Что ребенок? Случалось, и взрослых, при жизни незнакомых друг другу людей, чтобы сократить расходы, хоронили в одной могиле. Такое было жестокое и трудное время, подчиненное лозунгу: «Все для фронта, все для победы!»
Спустя полтора года Павла узнала, что делал дед Артемий в день рождения Толика. Рассказала ей о том Клавдия, одна из вдов братьев Дружниковых, когда встретила Павлу в городе. Клавдия к тому времени тоже жила в Тавде и работала трактористкой в районной МТС. Клавдия повела Павлу к себе, и там обе, выпив по рюмочке вина, долго вспоминали своих мужей, плакали над своей горемычной вдовьей судьбой.
Но Максим все же оставил свой след на земле — детей, а Клавдия с Михаилом только-только успели пожениться. Не успела Клавдия насладиться семейной жизнью — забрали мужа на фронт, а Клавдия-однолюбка так и горевала всю жизнь в одиночку.
Клавдия рассказала, как однажды дед Артемий, почему-то празднично принарядившись, провел больше суток в бане. Он лежал молча на полке, о чем-то рассуждал сам с собой, но ни слова не проговорил домашним, когда они заглядывали в баню, не притрагивался к еде-питью, и все, грешным делом, решили, что дед на старости, а года-то весьма преклонные, тронулся умом. А ровно в полночь вырвался из трубы — баня у Дружниковых была срублена по-белому — огненный столб, сверкнул и исчез. Клавдия бросилась в баню, думала — пожар сотворил дедушка, вышибла плечом дверь — женщина была дюжая — кинулась к деду, а тот — словно мертвый, холодный, уставил глаза незрячие в потолок.
Заголосила Клавдия, позвала свекровь, мужики-соседи на ее рев прибежали, сунули к дедовым губам зеркальце, видят — малый потный след на стекле от дыхания все-таки есть. Цыкнула свекровь
Дед Артемий выбрался из баньки к обеду, и тоже — молча. Собрался потом да в свой лесной балаган подался. И все. Больше о том странном происшествии в семье не заговаривали. В деревне, правда, о дедовом чудачестве погомонили немного да вскоре и забыли. Ровно через год, день в день, дедушка умер. И лишь на склоне лет Павла задумалась о том странном случае, вспоминая рассказ матери о проклятии бабки, и ей, атеистке, вдруг подумалось: если Лукерья свом проклятием сжила со света сына Федора, Павлиного отца, то не случилось ли нечто подобное с дедом Артемием, который, может, в день рождения Толика из любви к Павле взял на душу грех великий, чтобы спасти Павлу от позора и унижения, сделал так, чтобы умер мальчонка, пока сердце матери не прикипело к нему. Иначе как можно объяснить смерть Толика через полгода после рождения, а еще через полгода и странную смерть самого Артемия? Мистика…
Так и не сомкнула Павла глаз до утра, растревоженная воспоминаниями. А в голове одна к другой складывались строчки:
В поле плачет вьюга и хохочет метель, на дороге маячит одинокая тень. Ветер бьет ее сбоку, и в затылок, и в грудь, только негде той тени прикорнуть, отдохнуть. Тень прошла все дороги, все овраги, леса, в кровь истерзаны ноги, в седине волоса. Ей пора отдохнуть бы, только где же тот дом, где согрели ее бы, обласкали теплом? И бредет, спотыкаясь, бесприютная тень, как былинка, качаясь, ищет светлый свой день…Завтракая перед уходом на работу, Павла удивилась, что Витя тоже встал, принялся за еду.
— Ты что? Спи, рано еще, — сказала Павла сыну.
— Не рано, — сын деловито очищал картофелину, макал ее в соль и с аппетитом ел. — Я, мам, решил на завод пойти работать. Трудно ведь тебе одной с нами. Я с ремеслухой, ребятами из ремесленного, говорил, так они сказали, что на гидролизном нужны люди в котельную. Вот я решил пойти да устроиться. Сегодня мне на работу надо в день.
Павла задумчиво посмотрела на старшего сына. Четырнадцатый год парнишке. И маленький еще, однако, уже и взрослый, раз сам решил для себя, что ему делать. Может, и правда, отпустить его? Рабочая карточка лучше отоваривается. Нет-нет, мал он еще, хоть и крепок с виду. Мал.
— Эх ты, работничек мой! — погладила она его по густой темной шевелюре. — Хоть шестой класс окончи, а летом и пойдешь на работу, — она обняла сына за плечи. — И не спорь. Я работаю, Роза работает. Хватит нам!