Дорога стального цвета
Шрифт:
«...пять, шесть, семь...»
Чувствуя, как мутится сознание, Зуб вынырнул и, выпучив глаза, стал жадно глотать воздух, стараясь шуметь как можно меньше.
— ...чуть не ввалился, гадство, — услышал он обрывок фразы почти над самой головой.
— Хорошо посмотрел? — спросил властный голос.
— Да там вода!
— Ну садись.
— А может, он как услышал, так вниз?
— Может быть.
Мотоцикл рявкнул, заглушив остальные слова, и стал быстро удаляться.
Дрожа всем телом, Зуб начал выбираться из ямы, чуть не оставив ботинок в вязком дне. Он хватался за жидкие
И сделалось ему горько и обидно оттого, что за последние три дня он только и делает, что удирает от кого-то. Почему он должен удирать, скрываться, почему его травят? Он же не преступник какой-нибудь. Он, если уж на то пошло, мог бы стать преступником, грабителем. Но не стал же!
В эти минуты, как в тамбуре, Зубу снова казалось, что весь мир настроен к нему враждебно. Но за что, за что? Почему весь мир такой злой, почему травить человека доставляет кому-то удовольствие? Стреляют, кидают ножи, гоняют на мотоциклах...
Мокрый и жалкий, он пополз на четвереньках подальше от ямы. Вдохи его стали отрывистыми, с рыком. Он упал в колючие кусты лицом и сделал усилие, чтобы не заплакать. Он трудно, с болью, но бесслезно всхлипывал и дрожал всем телом. Он не заплакал.
Метрах в пятидесяти проехал в обратном порядке мотоцикл, но Зуб и не подумал прятаться. Он только нашарил рукой обломок камня и злыми глазами следил за погоней, собираясь дорого взять за свою свободу.
Сделав широкую петлю, мотоцикл выехал на чуть белеющую дорогу и стал спускаться к полустанку. Вскоре на горе установилась такая тишина, что слышно было, как кровь стучит в висках.
Тогда Зуб поднялся и побрел вперед. Куда — его не интересовало. Куда угодно, только бы подальше от железной дороги, только бы не попадаться людям на глаза. Все они звери!
Немного успокоившись, он вспомнил Мишку Ковалева. Нет, Мишка, конечно, не зверь, он — исключение. Ну, а Степан Ильич, преподаватель? Разве он похож на зверя? А дед Орфей? А ребята — в училище и в детдоме? Нет, зверей, наверно, не так уж и много на белом свете. Просто он, Зубарев Юрий, оторвался от хороших людей. К ним надо прибиваться. Тогда не страшен будет ни Чита, ни Панька — никто из звериной породы.
К хорошим людям прибиваться — вот что надо делать!
21
Шел он долго. В светлеющем небе таяли последние звезды. Запели какие-то пичуги. Было зябко. Одежда помаленьку подсыхала, но все еще была холодной и неприятной.
В какой-то лощине набрел на дикие вишни — мелкие и твердые. Попробовал их есть, но от оскомины во рту стало шершаво, как в валенке. Рядом с убранным и распаханным полем рос шиповник, еще не очень мягкий. Минут десять Зуб грыз его, выбирая ягоды покрупнее и стараясь, чтобы в рот не попадала колючая начинка. Проку от шиповника было не больше, чем от вишен, только есть захотелось сильнее, да язык заболел. Живоглоты Чита и Панька оставили ему каши на самом донышке чугунка. Ведь желудок у него был совсем пустой после выпивки. Да и сейчас он как порожний мешок.
Еще минут через двадцать ходьбы он услышал впереди слабый гудок тепловоза и остановился
Все же он продолжал идти вперед, невольно ускоряя шаг и ломая голову над тем, что бы мог значить гудок впереди. Разгадка пришла, когда он вспомнил схему, нарисованную прямо на стене зала ожидания в Луково. На схеме было обозначено, что Георгиу-Деж — станция узловая, потому что от нее шли четыре красные линии, стало быть, четыре направления. Три направления известны: первое — это откуда он приехал вчера утром, второе — куда собирался ехать, то есть, сибирское направление, и еще московское. А четвертое, выходит, западное — украинское или там белорусское. Тепловозный гудок доносился, должно, с этой дороги.
За вспаханным полем пошли холмы, мелкие овражки. Зуб набрел на тропинку, бежавшую под уклон. Вскоре она привела к заросшей кустами и мелколесьем лощине. Здесь кончалось плоскогорье. С обрыва открылся простор, и Зуб отпустил глаза на волю.
Внизу раскинулись зеленые луга и убранные поля. За ними блестела широкая лента реки. Дон. А там снова поля, невысокие взлобки. У самого горизонта — кромка далекого леса, задернутого вуалью предрассветного тумана. Легко дышалсь перед этим простором.
В вышине стеклянно и нежно ударил жаворонок. Он, наверно, поднялся ввысь, чтобы поскорее выкупаться в солнечных лучах. Но его песня скоро потонула в шуме приближающегося поезда. Он ворвался в покойную тишину окрестности так бесцеремонно и безалаберно, словно земля для того только и существует, чтобы на ней прочно лежали стальные рельсы.
Железная дорога проходила у самого подножья меловых гор, под скалами, которыми заканчивалось плоскогорье. Сверху не видно было поезда, поэтому казалось, что состав несётся под землей, с грохотом рассекая меловую твердь.
Зубу хотелось в зеленые разделы. Его манили река, лес, туманная дымка у горизонта. Там привольно и ласково, там можно забыть все и жить одному в какой-нибудь лесной избушке. А если такой не найдется, то самому построить на берегу реки крепкий шалаш, который бы пах сухой лозой и сладким разнотравьем. Ему и в детдоме в грустные дни частенько мечталось сделаться чем-то вроде отшельника, жить в стороне от людей и всяких детских обид, упиваться сказочной глухоманью, полной свободой и делать что вздумается, думать о чем захочется. В пятом классе, после крушения его любви — первой, родниковой прозрачности — он чуть было не ушел в лес. Не вышло.
Минуло время сказок. Верить в сказки было все труднее. Гудок тепловоза для Зуба был куда реальнее.
Гудок был требовательным, как приказ, и, подчиняясь ему, Зуб стал спускаться по лощине. Когда вышел к железнодорожному полотну, поезда и след простыл.
22
Шагая по шпалам в сторону Георгиу-Деж, он еще не знал толком, что будет делать. Главное — удалось бы минуть эту злосчастную станцию. Ведь если Чита или Панька увидят его, то второй раз улизнуть не удастся.