Дорога в Бородухино
Шрифт:
– Пока не знаю.
– Как это так - не знаю? Когда же будете знать?
– с еле заметным раздражением сказал Батушин.
Вера Глебовна внимательно посмотрела на него, сделала глубокую затяжку и, резко положив папиросу в пепельницу, отрезала:
– Ладно, бросим об этом. Я вижу, вам неприятен этот разговор.
– Да, неприятен... Идет тяжелейшая и справедливейшая война, а он, понимаете ли, увидел что-то и не знает... А вы, мать, еще не нашли для него нужных слов, вы еще не знаете, что сказать... Да, мне неприятен и непонятен этот разговор,-
– Надеюсь, вы понимаете, что мне нелегко найти слова?
– с горечью бросила она.- Вы сказали - идет справедливейшая война. Для матерей нет справедливых войн!
Батушин посмотрел на нее и покачал головой.
– Вам не надо ехать к Андрею. Не надо,- убежденно повторил он,- раз вы ничего не можете сказать ему.
– Что же я должна сказать ему, по-вашему?
– тихо спросила Вера Глебовна.
– Это уж, голубушка, вы сами должны найти... Мой друг, а ваш муж Николай Егорыч и отец Андрея семь лет воевал за Россию. Можете это сыну и напомнить...
– Вы же знаете!
– перебила она с болью.
– Знаю,- опустил голову Батушин.- Кстати, Вера Глебовна, на днях видел Бородина...
– Бородина?! Господи!
– воскликнула Вера Глебовна и уставилась на Батушина.
– Сейчас он принимает подразделение. Не исключено, что и Николая...
– Не надо, Иван Алексеевич! Не надо этих бессмысленных надежд. Я уже ни во что не верю.
– Это плохо - ни во что...- тихо произнес он и снова потянулся к папиросам. Немного погодя спросил:- Вера Глебовна, мне помнится один наш очень давнишний разговор...
– Какой?
– довольно безразлично спросила она, занятая своими мыслями.
– Это было, когда мы с Николай Егорычем вернулись с колчаковского фронта... Разговор зашел о Блоке, о его поэме. Вы сказали тогда, что не видите того... "в белом венчике из роз...". А сейчас?- Батушин замолчал и глядел на неё серьезным, внимательным взглядом.
– Что сейчас?
– недоуменно пожала плечами Вера Глебовна.
– Сейчас, когда идет святая война, вы тоже не видите... того?
Вера Глебовна задумалась, потом ее губы жестко поджались, и она отрывисто и резко сказала:
– Не вижу.
– С чем же вы поедете к Андрею?
– развел руками Батушин.
– С этим и поеду.
Батушин поднялся, прошелся по комнате. Остановившись около Веры Глебовны, он спокойно, но твердо сказал:
– Нельзя с "этим" ехать, Вера Глебовна. Нельзя.
– Не беспокойтесь, я найду силы, чтобы скрыть свое горе и отчаяние.
– Этого мало. Андрею, по-видимому, нужно другое. А этого "другого" нету в вашей душе...
– Откуда может быть это "другое"?
– прервала она.- Откуда? Об этом вы подумали?
– Из огромной беды, навалившейся на страну, из всенародного горя, перед которым ваше - только капля, только крупинка...
– Но это моя капля, моя крупинка! Очень легко рассуждать, когда никого - там. И никого - на фронте! А вы сами... в Москве...- она высказала это залпом, но потом осеклась,
Батушин откинулся, как от пощечины, побледнел и сказал с трудом:
– Вот этого я от вас не ожидал... Вы же знаете...
Вера Глебовна бросилась к нему, схватила его руку.
– Знаю, голубчик, знаю, что просились вы на фронт. Простите! Я противная, гадкая. Зачем только ходите ко мне... такой?.. Ну, простите. Я очень измучена...
– Будет вам, будет, Вера Глебовна...- Батушин освободил свою руку и провел ею по голове Веры Глебовны.- Вот чайник вскипел. Попьем чайку и успокоимся.
Она отошла от Батушина, стала заваривать чай.
– Вы умный, хороший... Спасибо, что не обиделись, но... неужели у вас никогда, никогда не возникало никаких сомнений?
– она подняла на него взгляд и нетерпеливо ждала ответа.
– Я старый офицер, Вера Глебовна... Так вот, кабы колебался да сомневался, присягу бы не принял. А я давал ее, святую присягу, и теперь права не имею сомнения иметь.
– Я понимаю, присяга и все такое...
– Права не имею сомнения иметь,- прервал он ее, повторив убежденно свои слова.- Это вы понять можете? А вам преодолеть себя надобно. Пока война - все из сердца прочь, все сомнения, все обиды. Твердой надо быть и Андрею эту твердость передать. А так только внесете смуту в его душу. В остальных письмах не поминал он об этом случае?
– Нет.
– Значит, сам разобрался.
– А если... не разобрался?
– сказала она с мукой.- Тогда что? Вы говорите - преодолеть. Что преодолеть? Если б только обиду,- она замолчала, устало проведя рукой по щеке, и лишь спустя немного добавила, вздохнув:- И все же перед нами стена, Иван Алексеевич.
– Помилуйте, какая стена?
– запротестовал он.- Понимаю я вас, жалею, боль вашу и смятение чувствую,- Батушин взял руку Веры Глебовны и поднес к своим губам.- Но, повторяю, голубушка, преодолеть себя надобно. И для себя, и для Андрея, и для России.
Проводив Батушина, Вера Глебовна собралась на рынок, чтоб купить хотя бы килограмм картошки на дорогу. Уже не одна серебряная ложка была продана, но сейчас у нее было немного денег, и, одевшись потеплее, накрутив на себя все, что было можно, она вышла на улицу, где выла метель и колючие снежинки больно били по лицу.
До Центрального рынка было недалеко, только выйти к Троицким переулкам и по ним вниз к Самотечной площади, а там по Цветному бульвару... Переулки были такими же, как и двадцать, а может, и пятьдесят лет тому назад, и она подумала, что время добрее к вещам, чем к людям и их судьбам. Так же стоял, занесенный снегом, домик Васнецова, так же стояли тополя, так же кривились деревянные особнячки и возвышалось несколько доходных домов, построенных, наверное, еще до той, первой войны. Переулки были в сугробах, и она шла по узкой протоптанной людьми тропке, сейчас заносимой метелью, и в некоторых местах ей приходилось идти по колено в снегу. Ей вспомнилось, что и во время революции московские улицы были в сугробах.