Дорога в декабре
Шрифт:
Со мной уже никто не разговаривал.
Я еще раз набрал тот же номер, по которому меня милостиво соединили минуту назад, но на этот раз там вообще никто не ответил.
Уже разогнавшись и не умея остановиться, я минуту осматривал стационарный телефон в поисках электронной записной книжки, где сохранен Алькин номер, но в нем не было таких функций.
Пришлось лезть за мобильным, искать там — нашел, но с мобильного ее не стал вызванивать, я б определился на ее маленьком, ароматном и розовом, как расплавленый чупа-чупс, аппарате,
Поглядывая в мобильный, набрал отвыкшим от механического провертывания пальцем номер, она взяла трубку, спокойно произнесла слово, похожее по звучанию на какую-то вещь, что хранится на столике в туалетной комнате, — шампунь, крем, мыльница, флаконы с ароматизирующими жидкостями: алло. От этого слова пахнет чем-то неживым, когда оно попадает на язык, кажется, что ты лизнул мыло.
— Алло, — еще раз повторила Аля.
— У меня серьезная проблема, — сказал я первое пришедшее в голову.
Она долго молчала.
— Ну, — наконец произнесла она.
Пока она молчала, я думал о том, что хочу, хочу, хочу того, чтоб она заговорила, — и поэтому никаких проблем не придумал.
— Я слушаю тебя. — Таким голосом, кажется, в пору моего детства умели разговаривать игрушки за стеклом витрины магазина «Детский мир».
— Когда я читаю книгу, — ответил я, — у меня под рукой всё время нет закладки, и я запоминаю страницу.
— И? — сказала Аля.
— Потом храню эти цифры в голове и не помню их предназначения — 17, 31, 73, 126… Никак не могу забыть. Не знаешь, что делать с этими цифрами?
Определенно, сегодня у меня открылись невиданные способности — я стал слышать и видеть по телефону то, что слышать и видеть невозможно.
Аля закусила губу.
— Ты думаешь, я хотела делать с тобой… все эти вещи? — сказала Аля, едва разжимая губы, чтобы не закричать. — …Может быть, и хотела, но это неважно. Я хотела принадлежать тебе. Вся, целиком.
Я еще немного подержал трубку возле уха. Вспомнил ощущение ботинка в руке и вдруг пожалел, что тогда не ударил этим же ботинком ее по губам. Сначала его, потом ее. Сначала его, потом ее.
А теперь уже нет того ботинка под рукой, и до губ не дотянешься. Ну и нечего тут обсуждать.
— Чего это вы убежали тогда? — спросил профессор, ласково разглядывая меня.
Похоже, ему симпатизировало, что я тоже в некотором смысле сумасшедший.
Я секунду молчал, глядя в сторону, потом вдруг клацнул зубами — у меня впервые в жизни получился такой звук.
Профессор удовлетворенно кивнул, словно получил желаемый ответ.
На зубах остался железный вкус, и я еще минуту облизывался и гонял слюну из щеки в щеку. Когда я произнес первую фразу — фраза потекла у меня изо рта.
— Это дело раскрыли, вы знали? — спросил я, обильно сглотнув и оттого поперхнувшись.
Долго откашливался.
— Я уже пять минут наблюдаю ваши всевозможные физиологические
— Раскрыли дело! — повторил я. — Я влез в Интернет и все прочитал в новостях! Не было там никаких детей в Велемире, всё это примнилось кому-то! Там произошла очередная дурная кровавая бытовая история — не более того!
Профессор покивал головой с таким видом, словно только что спросил меня, о чем я волнуюсь в последнее время, нет ли у меня тяжелых сновидений и мыслей о суициде, а я ответил, что только такие и есть.
Мы стояли на детской площадке возле его дома.
Дети качались на качелях.
Когда я снова начинал кашлять, они приостанавливались и ждали, словно мой кашель мешал им отталкиваться от земли и прикасаться к земле.
Сидевшая на лавочке пара поднялась и ушла. Ничего, я вас уже заразил. Через семь лет проснетесь рядом и ужаснетесь от полнокровной ненависти друг к другу. А это я вам накашлял, я.
Поспешил на их место. Ноги меня не держали.
На лавочке еще было тепло, только я успел забыть, кто сидел здесь — юноша или девушка, от этого зависело, что мне испытывать: желание пересесть левее или нет.
Профессор примостился рядом и протянул мне маленькую бутылку коньяка, я его в такой посуде так и называю: коньячок карманный.
Сам он дышал носом: только что отпил.
И горлышко было мокрое. Я с сомнением посмотрел на губы профессора. Нет вроде никакой сыпи. Оттянуть, что ли, у него пальцем губу, посмотреть, как там язык, нёбо, дёсны…
Я вдруг точно вспомнил, что девушка сидела там, куда сел он, а я — на место парня угодил.
— Извините, — я поднялся. — Не можете пересесть на мое место?
Он молча передвинулся.
Я упал на лавку, но сразу понял, что ошибся. После девушки тут сидел профессор, все стер уже. Никакой радости.
— Никто вам и не говорил, что недоростки, которыми я занимаюсь, убили кого-то, — сказал профессор. — Вы, кажется, хотели себе придумать какой-нибудь другой ад, взамен собственного? Я тут ни при чем, право слово.
— Но они жестокие, эти недоростки! — почти закричал я. — Вы сами говорили, что они почти чудовища!
— Да ну, — отмахнулся профессор. — Подростковая жестокость, кстати говоря, обычная вещь. Вы в колонии сидели? Нет? А где сидели? В армии были? Ну, примерно одно и то же. Дети вообще безжалостны. Вы, помню, сразу заговорили про новый биологический вид. Господь с вами, ничего этого нет и в помине. Вот сейчас говорят, что призывной возраст надо повышать. Ерундой занимаются! В двадцать пять лет уже никто не будет воевать как в восемнадцать. В Римской империи призывали с семнадцати. И это нормально. Идеальный возраст, чтобы убить и умереть. Лучше еще раньше начинать.