Дорога в декабре
Шрифт:
«Что делает кондуктор в доме профессора?» — подумал я.
— Он идиот, ему всё равно, — ответил профессор совсем близко и как будто то ли присаживаясь, то ли вставая.
«Ботинки надевает», — догадался я.
— Это ты идиот и тебе всё равно! — закричала женщина. — Всю жизнь ковыряешься в человеческом мозгу и не можешь вылечить единственного сына…
— Я и тебя… тебя тоже не могу… — негромко произнес профессор, судя по голосу окончательно вставая, расправляя плечи и отаптываясь на месте; однако его никто не слушал, и, пока
— Сука, — выходя сказал профессор, словно бы сам себе.
Мы встретились с ним глазами. Я был уверен, что он сейчас толкнет меня, привставшего со ступеней, или, не знаю, плюнет куда-нибудь в мою сторону, но он пояснил специально для меня еще раз:
— Сука. Хабалка.
И пошел вниз по ступеням.
Подождав, пока он спустится на один пролет, я тихо, почти на цыпочках пошел следом.
Наверху открылась дверь, и женский голос прокричал вослед:
— Забери его оттуда, я говорю! Иначе я самого тебя уложу туда!
Судя по шагам, профессор остановился. Я ожидал, что он выкрикнет какое-нибудь обидное слово, но он смолчал и медленно пошел дальше.
Я нагнал его на стоянке такси.
— …Вы тут? — спросил он, забираясь в машину. — Ну, поедемте, составите мне компанию…
Он сел на заднее сиденье, как подобает людям, имеющим водителя или часто бывающим за границей, где пассажиры всегда позади.
Я забрался вперед.
Машина тронулась.
Мы молчали несколько минут.
— Вы, собственно, кто, я всё никак не запомню? — спросил, наконец, Платон Анатольевич.
Я посмотрел на водителя, может быть, интересуются у него, но водитель рулил себе.
Пожевав губами и поиграв скулами в поисках разумного ответа, я так ничего и не придумал, но профессор тем временем добавил к своему вопросу:
— Хотя без разницы, без разницы… В таких случаях мне по роли положено сказать: без разницы.
Вновь воцарилось молчание, и даже водитель не пытался оценить вслух длину пробок или состояние погоды.
Мысленно я перебирал всё то, о чем давно хотел спросить профессора.
«Давайте скажем прямо? — пышно начинал я. — Разве было бы плохо, если бы нас всех извели?»
«Нет, не то», — одергивал сам себя.
«…И к этому всё идет, разве нет?» — продолжал, не слушаясь, начатую мысль и потом надолго выключался, не умея сложить и осмыслить и двух слов кряду.
Мы въехали в тот район, где я вырос. Немного покружили по новостройкам, которых я никогда не видел, а вернее сказать, которые видел множество раз во всех иных углах этого города, где еще что-то строится. Потом мы вдруг свернули на улочку с побитым асфальтом, и я ее окончательно признал. Машина въехала во дворик, где в тенистом и кустистом закутке был заметен старообразный флигелек — грязные окна в решетках. В общем, та самая психушка, где я пытался лечиться.
Главврач, всё
— Ваша жена звонила, — сказал главврач профессору. — Сказала, что вы будете забирать сына…
Главврач вел себя с некоторым, почти приличным, подобострастием, которого я в те дни, что провел в больнице, за ним не замечал.
«Впрочем, отчего бы и нет, если он знает, кто такой этот профессор, — подумал я. — Коллеги… в некотором роде…»
— Отчего же забирать, — сказал профессор весело, входя в холл. Там было все так же — побитый кафель и словно раскрывшие кривые рты откидные стулья с поломанными сиденьями.
Дмитрий Иванович, присмотрелся я, был по-прежнему не совсем брит, щетина всё так же отдавала рыжиной, и глаза, ложно обещающие наличие любопытствующего ума, смотрели столь же спокойно и внимательно.
На макушке у него обнаружился едва поседевший ершик — вот, собственно, и все последствия минувшего десятилетия…
Рагарин быстро взглянул на меня, что-то такое мелькнуло в его глазах, легкая тень узнавания, но он был слишком озабочен.
Документы на вахте у нас не проверили, к тому же время было уже неприемное — мы беспрепятственно прошли вослед за главврачом.
— Отчего же забирать, — повторил Платон Анатольевич, с интересом оглядывая стены больничного коридора, на которых между тем не было ничего интересного.
Рагарин чувствовал себя несколько неуютно — иногда казалось, что он хочет закрыть телом те щербины в стенах, по которым скользил глазами гость.
— У вас что, дело пошло на поправку? — закончил, наконец, Платон Анатольевич свою мысль, и здесь мне показалось, что Рага-рин покраснел. Может быть, просто потому, что он встал непосредственно под ало саднящей зарешеченной лампой.
Рагарин ничего не ответил, но сбегал в свой кабинет и вернулся обратно с историей болезни, которая явно была приготовлена заранее.
Профессор сделал жест рукой, означавший, кажется, «нет-нет, спасибо, я это уже читал…», — но вид Рагарина был настолько беспомощным, что Платон Анатольевич смилостивился, взял папку, поднес ее к глазам и прочитал со значением вслух:
— «Скуталевский Константин Платонович». Совершенно верно: Константин Платонович. Именно. — После чего свернул историю болезни и так и держал ее в руке.
Рагарин чуть тронул профессора за рукав.
— Навестите?.. — начал он, но не смог выбрать сразу, как определить сына профессора. «Навестите больного» прозвучало бы чуть оскорбительно, а «навестите сына» — слишком грустно.
— Навестите Костю? — нашелся Рагарин. Определенно, у него имелось чутье.
— Да-да, несомненно. Как там наш Костя, навестим, — согласился Платон Анатольевич и, размахивая историей болезни, отправился по коридору за Рагариным, который посекундно оборачивался, словно вел профессора меж деревьев.