Дорога в декабре
Шрифт:
Город всю ночь горел, дымился, беспрестанно стрелял. Что там происходит, а?.. Может, уже убили всех? А кто стреляет?
Хочется есть. Кошусь по сторонам, вижу на полу несколько пустых консервных банок. Пожевать бы что-нибудь хочется, корку хлеба или лимона.
Шнурки, обращаю внимание на свои шнурки. Кажется, что они кислые на вкус, их можно пожевывать и посасывать, гоняя по рту приятную солоноватую слюну. Откуда-то из детства помню об этом. Рот наполняется слюной. Глотать ее, почему-то холодную,
Курю на голодный желудок. Дую на серые пальцы. Вижу свои неприятно длинные грязные ногти. Не поленившись, лезу в свой увязанный рюкзак за ножницами. Никогда не выносил длинных ногтей, даже ночью просыпался, чтобы постричь, если, проведя рукой по простыне во сне, чувствовал, что отросли.
С щелканьем ножниц на грязный пол падает кривая мелко струганная роговица, сухая мертвечина.
Слышна тяжелая стрельба. Не хочется вставать, идти смотреть — кто там стреляет, куда стреляет, зачем стреляет. Подумав об этом, бросаю на пол слабо звякнувшие ножницы, встаю, иду.
— Три «коробочки» на дороге! — докладывают наблюдающие. — Движутся в нашу сторону.
«А может, за нами едут?»
Останавливаюсь, чувствую, что дрожат руки, но уже не от страха, нет — от волненья за тех, кто едет к нам, и еще, наверное, от усталости.
Еще не дойдя до поста, слышу гам, крики, стрельбу из автоматов.
Забываю, что устал, не выспался, голоден. Кто-то обгоняет меня. По невнятным суматошным голосам понимаю, что на дороге наши — наверное, Семеныч, они уже близко, и по ним стреляют. И по школе тоже стреляют. Опять стреляют, сколько можно?..
Вхожу в помещение, съежившись от брезгливой дурноты. Запах пороха, и железа, и пота, битый кирпич, битое стекло и этот беспрестанный грохот — чувствую, вижу, и слышу, и не хочу чувствовать, не хочу видеть, не хочу слышать. Но руки уже сами снимают автомат с предохранителя, и патрон уже дослан в патронник.
— Прикрывайте, ребятки, плотнее прикрывайте! — это голос Семеныча, я слышу его по рации и вздрагиваю, не понимаю сам от чего — наверное, от ощущения счастья, готового, подобно тяжелой рыбе, вот-вот сорваться, кануть в тяжелую воду.
Хочется высунуться в окно и бить, и бить безжалостно и без страха, ведь нас просит Семеныч — командир, который приехал за нами, нас, непутевых, забрать.
Три бэтээра — едва выглянув, я сразу вижу три бэтээра на дороге и бесконечную грязную сырость, и дождь, и дым, и одна из «коробочек» горит. Прочь от нее спешат бойцы, волоча за руки раненого.
По бэтээрам стреляют прямо из дома у дороги — полощут в упор.
Наверное, еще из хрущевок стреляют, гады.
Все начинает заволакивать дымом, наверное, угодившие в засаду бросили шашки.
— Семеныч! — выкрикивает кто-то из наших.
Да, это он, наверняка: прямой, с крепкой спиной,
— Берите выше! — кричу я стреляющим рядом со мной пацанам, боясь, как бы не порешили своих, не видных за дымом.
Рядом цокают пули, я не прячусь. Не знаю, боюсь или нет. Просто какой смысл прятаться, если уже не попали. Тем более что стреляющие по школе бьют наугад. Слышу — Столяр вызывает Хасана:
— Внимательнее! Подъезжают «коробочки». «Коробочки»! Внимательнее! Понял, нет?
— Понял он, понял, — отвечает Плохиш.
Дым порывами рассеивается. Один бэтээр горит, двух других нет.
«Где они? — думаю, усевшись, снаряжая магазины. — Должны уже приехать».
Хочется сорваться, сбегать вниз, чтобы посмотреть.
«Сколько я рожков отстрелял за сутки? — думаю, присев у бойницы и снаряжая. — Штук сто…»
Зачем-то считаю вслух снаряжаемые патроны — пытаюсь отвлечь себя от мысли, где Семеныч, здесь ли наши или нет, пытаюсь и не могу.
— Егор, сходи! — просит меня Скворец.
Оставляю его за старшего, спешу в «почивальню». Еще не дойдя до нее, вижу на улице, зайдя в одну из комнат, «коробочки» — две железные гробины, стоящие у левой стороны школы, у самой стены — так их не видно из хрущевок, а пустырь хорошо простреливается.
— Наши! Приехали! Семеныч там! — говорят мне пацаны, сияя.
Они бьют по пустырю упрямо, длинными очередями, не жалея патронов, наверное, от хорошего, почти задорного настроения, рубят кусты и полевую дурнину, корни, проволоку, сучье поваленных неведомо кем кривых и хилых деревьев. Чтоб никакая падла не подползла к нашим машинам.
— Собираться, что ли? — спрашивают меня пацаны, когда я направляюсь к выходу.
— Сидите пока, — говорю и ухожу, и тоскливое предощущение ноет в моем мозгу, понимание чего-то до предела простого, чего я сам не хочу понимать.
— Только три «коробочки», Костя, только три! «Собры» и три «коробочки»! — слышу я, подходя к «почивальне», рокочущий, хриплый, родной голос Семеныча, радуюсь этому голосу и тут же постигаю смысл сказанного им — нас не увезут, мы просто не вместимся в «коробочки».
Семеныч с отлично перевязанной головой и Столяр стоят в коридоре.
— Я эти три бэтээра выбивал всю ночь! И весь день! Они «вертушек» не дают, говорят, «нелетная погода»! В первый день была летная, а они не дали. А сегодня — нелетная! Я говорю: «Ребят моих покрошат всех!» Я, Костя, умолял их. А командира у липецких «собров» убили! Он на моей, Костя, совести… — Семеныч говорит просто и яростно, в его словах нет желания оправдаться, он раскрывает все как есть.
Заметив меня, Столяр недовольно хмурится.