Дорога в никуда. Книга вторая. В конце пути
Шрифт:
Интересный у тебя дед, – вновь задумчиво произнес Ратников.
– Знаете, я чем старше становлюсь, тем больше начинаю ему верить. Не такая уж убогая была наша страна до революции. Посудите сами, разве возможно в отсталой стране создать столь высокую культуру, которая была тогда в России? – не то спрашивал, не то утверждал Малышев.
Подполковник в ответ хмыкнул и невесело усмехнулся:
– Конечно, перебрали идеологи-пропагандисты насчет отсталости. То, что Россия и до революции была великой державой – это факт. Но с другой стороны, соображай, если бы в стране был хоть относительный порядок, разве бы накопилось у народа столько гнева на царскую власть, дворян, помещиков?
– Так вы, значит, тоже считаете, что все правильно, так и надо было ломать все под корень? – с вызовом спросил Николай.
– Не знаю я, Коля. Я не был свидетелем тех событий, и ты не был. А дед твой, хоть и очевидец, но судья-то тоже совсем не беспристрастный.
– Да, возможно вы и правы, – Малышев с трудом подбирал слова, он почему-то стал волноваться, будто собирался сказать что-то чрезвычайно важное. – Я понимаю, и тогда не все хорошо жили, большинство народа очень
Это был уже «перебор», Ратников оказался не готов к ответу на столь «антисоветский» вопрос. Будь тут замполит, он бы вправе был привлечь коммуниста Ратникова к партийной ответственности за то, что тот вместо того чтобы в корне пресечь антисоветчину, дискутирует…
– Ладно, что-то заговорились мы тут, – поспешил свернуть столь «опасный» разговор Ратников.
– Действительно, времени-то уж сколько, – словно очнулся Малышев и скрипнув кроватью на которой сидел, пружинисто встал.
Вся его фигура источала прочность: большая слегка взлохмаченная голова на короткой шее, торс тупоносой трапецией суживался от плеч к талии, и все это прочно опиралось на плотные слегка кривоватые ноги. «Иш ты, бычок какой», – одобрительно оценил фигуру Николая подполковник.
Ратников тоже поднялся, и напоследок решил все-таки несколько отдалиться от последней темы разговора, перевести его в более созвучное реальности и «точечной» жизни русло:
– Вот что Коля, ты бы про все это поменьше думал. Тебе что больше заняться нечем? Ты же офицер наведения, вот и совершенствуйся по своей боевой специальности, а если у тебя вот так мысли двоиться будут, ничего у тебя не получиться, поверь мне… Что это с Володей-то? Эээ… да он спит, слушал нас с тобой слушал, да и заснул. Ему тоже не о том, что его на должность прокинули надо думать, а как уровень боевой подготовки отделения поднимать. А насчет Харченко… что ж, спасибо за информацию… И это, не бойтесь, я не собираюсь, то что вы мне сказали нигде озвучивать, но конечно, приму к сведению…
Опять зайти к холостякам как в тот вечер, означало идти на риск, вновь ввязаться в обмен мнениями, втянуться в очередной затяжной спор, на непредсказуемые темы, к тому же сейчас было еще позднее. Потому Ратников на этот раз уже без колебаний решил идти домой. Это решение сразу принесло облегчение, позволило отстраниться от неоднозначных воспоминаний. Ратников зашагал к своей квартире.
24
Как угадать веяния времени, цену той или иной «истины», еще вчера преподносимой бесспорной, не требующей доказательств аксиомой. Каких-то двадцать лет прошло после того, как он выпустился из училища, а как все поменялось. Вроде, все то же флаг, герб, гимн, та же страна, а уже и не та. Что это, хорошо или плохо? За детей, да за старость свою страшновато становится. А без изменений, пожалуй, никак не обойтись, недаром Перестройку эту затеяли, видать, по-старому жить уже никак нельзя. В то же время в непогрешимость руководства страны уже не так верится – все ли они делают правильно? А раньше-то как верили! И как было не верить? Ведь это они, непогрешимые, привели страну к победе в такой войне, потом вывели страну во вторую сверхдержаву мира. Вторую по валовому объему промышленного производства. Что из себя представлял тот «вал» и степень его полезности для достижения нормальной жизни населения страны? Это как-то оставалось «за скобками». В 60-е, годы его молодости особенно смаковали это второе место и подсчеты, когда, наконец, Союз догонит и перегонит Америку, выйдет на первое. И как было усомниться в тех планах, страна лидировала, казалось, в такой важнейшей отрасли как освоение Космоса, в спорте занимала первые общекомандные места почти на всех Олимпийских играх. То, что по всем средствам массовой информации очернялась дореволюционная Россия, принижались ее достижения… Тогда это казалось бесспорной, естественной правдой. Как тут было не поверить молодым неопытным людям, постоянно идеологически обрабатываемым, что именно коммунисты-большевики создали эту передовую промышленность, науку, воспитали здоровую, физически крепкую молодежь. А какие достигнуты успехи во внешней политики. Тогда в 60-е, в мире, казалось, назревало то, о чем мечтали многие большевики-ленинцы, – назревала мировая революция. Кубинский «костер» обещал охватить пожаром весь «третий мир». Мировое пламя тогда так и не «занялось», но ох как дорого стоили «дрова» и усилия по «раздуванию». Кто за все это платил, и из чьего кармана те «непогрешимые» главковерхи брали средства? Над этим Ратников стал задумываться много позднее, а тогда… Тогда казалось, что все по силам, и через двадцать лет страна выйдет на это самое первое место в мире, и не только по валу, но и по выпуску промышленной и сельхозпродукции на душу населения. То есть свершиться то, чего Россия никогда не достигала, она станет не только сильнее всех, но и богаче, то есть ее население будет жить лучше всех в мире. Именно его Ратникова поколению те непогрешимые руководители обещали коммунистическое завтра. И тогда в это верилось, и именно его поколению предстояло своротить эту гору дел. Почему не своротили? Надорвались? А может не то делали… не туда вели непогрешимые… партия и правительство? Вон сколько рек позапрудили. А зачем? Иртыш двумя
И ведь их отцы, они тоже, то ли были так затурканы пропагандой, то ли запуганы еще с тех коллективизационных тридцатых годов, что не смели даже помыслить, не говоря уж о том, чтобы выразить устно, даже в пьяном разговоре несогласие с той самой линии, что проводили Партия и Правительство. Ратников вспоминал отца, разговоры с ним, вспомнил своих односельчан, ровесников и старшего поколения…
Восемь лет назад Ратников ездил хоронить отца. Стояла поздняя осень, дороги разлезлись и гроб везли на кладбище, находящееся за пять километров от Медвежья, в селе, где когда-то находилась церковь, помещичий дом с садом. Сейчас не было ни первого, ни второго, ни третьего, а на фундаменте церкви поставили бревенчатый сельсовет. В последний путь медведковского механизатора, так и не успевшего оформить свою заслуженную пенсию, везли по старинке на телеге запряженной лошадью, машины не могли проехать, вязли по самые мосты. Прожил отец 62 года. Здоровый, крепкий, в меру пьющий мужик, избежавший тяжелых ранений на войне… Впрочем, считалось, что он прожил весьма немало, большинство его ровесников уходили из жизни еще раньше.
Ратников еще в детстве услышал выражение: «Работать как негр на плантациях». Так говорили о тяжелой, дармовой работе. Уже с дистанции прожитых лет обозревая годы своего детства, он все чаще приходил к выводу – отец и прочие колхозники работали так же, почти задаром и не менее тяжело, чем те самые негры, о которых иногда певали жалостные песни по центральному радио. Эти люди в треухах, керзачах и ватниках, не зная выходных, праздников и отпусков, обеспечивали в 50-е – 60-е годы дешевый и относительно разнообразный ассортимент продуктов в больших городах. О тех годах, сейчас, в полуголодные восьмидесятые, с умилением вспоминали многие пожилые столичные жители: «И какой колбасы в магазинах только не было, хочешь бери «докторскую», хочешь «отдельную», хочешь «чайную». А если денег много так и подороже можно, «любительскую». Конфеты каких хочешь, а пастила, а зефир… И куда оно все подевалось?!»
Тем не менее, свое личное, было роднее и ближе колхозного даже для них, замордованных всесильным начальством и переданным от старшего поколения, хранимым в памяти с детских лет страхом перед раскулачиванием и насильственной высылкой на Север, на край земли. Ратников хорошо помнил, как в еще не электрифицированную деревню протянули радиотрансляционную линию из центральной усадьбы колхоза. В избах поставили динамики и каждый день поздно вечером, когда едва волочившие от усталости ноги люди собирались ко сну, московские радиопередачи прерывались и глухой, прокуренный голос колхозного бухгалтера, по совместительству выполнявшего обязанности колхозного радиоглашатая… Тот голос врывался в освещаемые керосиновыми лампами и кое у кого сохранившимися лампадками под образами жилища: «Говорит радиоузел колхоза, товарищи колхозники…». И пошло поехало, что кому делать, куда ехать, пахать, сеять, косить, теребить лен… Люди же ждали только одного сообщения по этому радио, оно звучало раз в год, в разгар лета. Тогда глухой голос великодушно разрешал три дня подряд всем колхозникам не выходить на государственную барщину, а косить сено на свою скотину. Случалось это «великодушие» где-то на стыке июля и августа, когда колхоз уже в основном запасся сеном на зиму (сколько не запасали, все одно до следующей весны не хватало – чем больше закладывали, тем больше гнило), а рожь, ячмень, пшеница и лен еще не созрели. Преподносились эти три дня, не знающим продыха людям как великое благодеяние и неукоснительная забота о нуждах рядовых колхозников. Если бы не эти три дня (и три ночи), вся домашняя скотина неминуемо передохла, а она была главной кормилицей, ибо все продукты, производимые колхозом, подчистую забирались в счет выполнения спущенного сверху плана. Жаловаться? Кому? Как тут нацменам не позавидовать, им хоть русских во всем обвинить можно, и за колхозы и за бедность, жизнь собачью. А тут кого? Сами эту власть над собой поставили и вроде бы она даже рабоче-крестьянской зовется.
Все три дня в деревне творилось невообразимое. Если бы кто попробовал подсчитать производительность труда, достигаемую в эти дни, когда люди работали сами на себя – не то что западным фермерам, но и лихим энтузиастам-рекордсменам, воспетых в пропагандистском фильме «Время вперед» (дышло им в пасть, творцам производственных рекордов, ради рекордов) такое не снилось. Все хорошие луга уже выкосили для колхозных буренок, и люди метались по лесам и кустарникам, выискивая заранее запримеченные травяные островки. За трое суток хоть тресни, а надо заготовить сена на всю зиму. Задача невыполнимая, но люди работали как заведенные все три дня и три ночи без перерыва, не обращая внимания на погоду, привозя на свои подворья воз за возом, иной раз за многие километры. Однажды, во время такой сумасшедшей косьбы, ошалевший от усталости, со слипающимися глазами от бессонных ночей 15-ти летний Федя чуть не скосил прилегшего покемарить в траве мальчишку лет семи, принесшего еду своим родителям, косившими по соседству.
Деревенские мальчишки и девчонки завидовали тем городским детям, что приезжали в деревню летом на каникулы к своим бабушкам и дедушкам (еще с 30-х много молодых медведцев, спасаясь от раскулачки, голода, местных активистов, подались в города и там осели). Завидовали и красивой городской одежде, а более всего возможности отдыхать в летние каникулы. Федя уже с 12-ти лет летом в каникулы подряжался пасти овец, и в том не было ничего необычного, в те годы в деревне работали все дети после начальной школы. Познав с детских лет всю «прелесть» дармового колхозного труда, Федор твердо решил в деревне не оставаться, и так думал не он один.