Дорога в снегопад
Шрифт:
– Пусть ваша жизнь будет сладкой, как эти конфеты, – торжественно приговаривал Паша, оделяя очередную мать подарками.
Пакеты, цветы и конфеты матери принимали с робкими, смущенными улыбками, словно их награждали за успехи в социалистическом соревновании.
Когда с подарками покончили, на сцене снова загремел «Музыкальный десант». Но женщинам, видимо, надоело слушать про «Герат – душманскую столицу», большинство из них даже не знали, что это и где.
– Что-нибудь поближе к народу, – громко сказала на сцену сидящая с краю полная старуха в накинутом на плечи павлово-посадском платке. – Чтобы все подтянули.
Сыграли
– Ветеранская организация Александровского района знает, – заявил он, – что Зинаиде Ивановне, потерявшей в Чечне сына, гвардии лейтенанта Чернобурова Николая Александровича, предстоит операция на зубе, и вот на эту операцию мы, ветеранская организация Александровского района, выделяем тысячу рублей!
Сказав это, он, высоко подняв руку и показав всем голубую бумажку, обвел собрание сияющим лицом. Блестящие глаза его как бы говорили: «Не отстанем мы в благородстве от киржаков!»
Зинаиды Ивановны почему-то не было, зато была ее дочка – девушка, сестра лейтенанта. Она-то и приняла из рук парня голубую бумажку. Все присутствующие захлопали в ладоши, а парень, все так же сияющий, сел на свое место.
«Музыкальный десант» исполнил еще две композиции, и мероприятие как-то само собой, согласно какой-то своей внутренней логике, подошло к концу. Снова на сцену взбежал Паша и взял микрофон:
– И еще раз разрешите выразить нашу благодарность, – он приложил руку к сердцу, – и сказать большое спасибо «Музкальному десанту», приехавшему к нам из Москвы.
Потом, когда угощали участников «Десанта», Алексей спросил у Паши:
– А детей-то чего так мало было?
– Да, понимаешь, – почесал тот затылок, – городская администрация была против нашего мероприятия. Это из ближайшей школы один класс пришел, а другим запретили.
– Почему же против? – изумился Алексей. – Это же военно-патриотическое мероприятие у вас.
– Не знаю, – грустно ответил Паша. – У нас же как? Больше трех не собираться. Так, что ли? Такая тема сейчас вроде.
– Так был же там представитель администрации, – заметил Стас.
– Это с районной администрации был мужик, – пояснил Паша, – с ними мы дружим. А то еще есть городская.
– Понятно, – отозвался Алексей, хотя ничего ему не было понятно.
Местные матери потянулись по домам, а Александровских матерей белая «Газель» повезла в Александровск. Ветераны сердечно простились с участниками «Музыкального десанта». Все они, разогретые поминальной водкой, вышли на улицу без верхней одежды и столпились вокруг микроавтобуса Графа.
– Приезжайте еще, мужики, – сердечно зазывал Паша, – а то просто так приезжайте. У нас тут авиаклуб есть, можно с парашютом попрыгать, если что.
– Приедем, – заверил Граф, и «Десант» тоже отчалил к своим пенатам.
Черные ели, присыпанные снегом, угрюмыми шеренгами стояли по обе стороны полотна; в полях дрожали огни нахохлившихся домов. Дорогу скрашивали песни коллективов и исполнителей, родственных «Музыкальному десанту».
– Танцуй, девочка, танцуй, кружись, девочка, кружись, держись, девочка, держись, это наша жизнь, – пел довольно известный в среде самодеятельной патриотической песни киевский «афганец». Незамысловатая мелодия этой песни
Минут через двадцать Граф не выдержал и хотел сбросить эту меланхолией закольцованную мелодию, но Алексей попросил оставить.
– Пусть играет, – сказал он. – Я прощаюсь со своей любовью… Понимаете, прощаюсь с любовью.
Все понимающе задумались, и в салоне воцарилась тишина.
Граф летел на своем «Фольксвагене» по пустым белым дорогам, как будто опаздывал на свидание. И только Московская кольцевая, уныло стоявшая в обоих направлениях, смирила наконец его пыл. По-черепашьи они вползли на МКАД и отжали себе место в клубящейся выхлопными дымами бескрайней карусели.
В Москве тоже наступила зима – мучительная, невыносимая, мокрая. Все без исключения – и праведники и грешники – в полной мере ощутили те самые последствия всеобщего потепления, в которое так долго отказывались верить с узколобой себенаумеевщине пензенского мужика. Фонари зажигались в три пополудни, в сумерках выглядели желтыми пятнами, но по мере того как сгущалась тьма, их лампы белели, будто от злости. Обнаженная земля из последних сил ждала снега, но он не шел, а капал, и те охлюстки, которыми все же снисходили небеса, таяли еще в воздухе, и, смешанные с песком, его остатки тут же схватывались морозом. Красавица-роща белела кусками, будто прикрытая изорванной заячьей шубейкой, на тропинках лежал серый бугристый лед, и казалось, что березы дрожат от унижения под холодным, резким, грубым морозным ветром, как дрожала бы Пенелопа от прикосновений распоясавшихся женихов.
Алексей не жил, а думал. Возвращение в Эдинбург к работе стало казаться ему самым естественным исходом. Несколько дней его средневековая квартирка на Королевской миле представлялась милым и обетованным местом, свидание с которым разгонит печаль и приведет в порядок ум. Он вспоминал сахарную улыбку Химического Али, манеру Джонатана смешно дергать плечом и даже едва заметно улыбался при этих воспоминаниях.
Однако при мысли о Рослине сомнения брали его. Смутно он понимал, что ему тяжело будет поехать туда. Ведь когда он был там весной, будущее рисовалось таинственным и прекрасным, точно он выполнил непростой урок, данный ему, как сказочному герою, неперсонифицированным злым царем, и отныне он должен быть свободен. Теперь же получалось, что кто-то, кто говорил с ним тем вечером в сумерки, обманул его, или сам он принял шелест вязов за голос, дающий обещания.
Приглядываясь к себе, с каким-то брезгливым интересом он поймал себя на мысли, что за те пять месяцев, которые провел уже дома, исподволь мимикрировал под среду. Его, встречаемого овациями в очень уважаемых учебных заведениях мира, взгляд милиционера, тупого неотесанного парня, случайно останавливавшийся на нем, заставлял чувствовать робость и неуверенность. Он, имевший возможность в Эдинбурге переброситься дружеским словом с любым продавцом тех магазинов, которые обычно попадались ему на его маршруте от дома до работы, теперь стоял в «Пятерочке» в бесконечной единственной очереди-гусенице, закипая от праведного гнева, в то время как простаивали целых четыре кассы, но по какой-то странной солидарности с остальными молчал, терпел и не возмущался.