Дорога в жизнь (Дорога в жизнь - 1)
Шрифт:
Позднее, совсем уже к вечеру, приехал Николай Иванович. Ему, должно быть, еще в дверях все рассказали. Ни о чем меня не спрашивая, он взял новичка и увез его в Ленинград.
66. СИЛЬНЕЕ ГОРЯ
Назавтра с утра вернулись наши. Хотя Алексей Саввич ничего не сказал ребятам, они поняли: что-то случилось, и настояли на том, чтоб вернуться домой. Он не противился, потому что и сам не находил себе места.
Я вышел навстречу ребятам. Первый, кого я увидел, был Лира. Он со страхом посмотрел на меня своими черными глазищами и вдруг сказал:
– Семен Афанасьевич! Вы седой!
Рассказывать
– Может, нужно что-нибудь, Семен Афанасьевич?
На четвертую ночь я сидел подле Галиной кровати, держа ее руку в своих. Было очень тихо, и вдруг мне показалось, что Галиного дыхания больше не слышно.
Счастье приучает ждать только хорошего. Счастливый не ждет беды. А тот, кто узнал горе, ждет горького. В ту минуту я почувствовал, я был уверен, что и Гали нет в живых.
– Тетя Варя, - тихо позвал я.
Она дремала на стуле у окна, но тотчас встала, подошла к кровати и тронула рукой Галин лоб.
– Слава богу, - услышал я, - лоб влажный.
Я не знал, что это означает. И вдруг увидел, что Галя открыла глаза и смотрит на меня. И по глазам я понял: она все помнит.
– Леночку, - прошептала она.
Я взял на руки спящую девочку и положил около Гали. Она снова закрыла глаза, по щекам ее катились слезы.
– Плачет. Слава богу! - шепотом повторила тетя Варя.
На другой день я впервые вышел к ребятам.
В доме все было как всегда, и ребята и воспитатели старались, чтоб ничто не изменилось, чтоб все шло попрежнему. Только все было как-то тише, приглушенней. Не потому лишь, что жалели меня и Галю, нет, - Костик был дорог всем, все любили его. И никто не мог примириться с тем, что случилось. Однажды, подходя к могиле малыша, я услышал голоса, а потом увидел и ребят они ставили ограду. Они работали без обычного шума, только перекидывались словом-другим.
– Поглубже копай!.. Почаще надо ставить...
Тишина. Потом голос Короля:
– Клен посадим. Он клен любил. Говорил: листья какие красивые...
Не знаю, кто телеграфировал Антону Семеновичу, но через неделю после гибели Костика я получил от него письмо:
"Дорогие мои, я не пишу вам слов утешения, я с вами, чувствуйте меня рядом с собой, как чувствую я вас. Бывает иногда в жизни такое, что кажется - выхода нет: погибай или отступай. Но я знаю, ты не отступишь. Верю тебе, Семен. Найди в себе силы перенести это страшное горе, стань сильнее горя, помоги Гале.
Твой Антон".
Если я и вынес, то только потому, что должен был помочь Гале, а ребята помогали мне. Я все время был с ними и уверен: они понимали, что нужны мне, как воздух. Они обращались ко мне с тем, что прежде решали и делали сами, без меня. Они шли ко мне с каждым пустяком, со всякой мелочью. Они не оставляли меня
– Давайте распилим... Как по-вашему?.. Объясните нам... Вот рассудите нас, мы тут поспорили... Ну, как же мы без вас на огороде... Из колхоза просили помочь, идемте с нами, Семен Афанасьевич?
Так было весь день. А потом наступала ночь, и вот тут становилось худо: спать я не мог. Не спала и Галя. Она почти и не ела.
Она не работала, и у нее совсем уж не было никакого спасенья. Встав поутру, она брала Леночку и бродила с нею по парку, по лесу. Я знал: в это время в лесу и в парке непременно есть кто-нибудь из ребят, чаще старшие, а из тех, что поменьше, - Лира. Этот стал молчалив и сумрачен, точно сразу подрос: уже не было внезапных выходок, приступов шумного озорства. И он, как Король, старался все время быть у меня под рукой. Галя сделалась на себя не похожа - остановившийся взгляд, темные круги под глазами, запавшие щеки. Она не плакала и молчала. "Закаменела", - говорила тетя Варя. И я тоже молча ждал, пока она в силах будет заговорить.
– Сеня, - сказал она однажды, - уедем отсюда.
– Галочка, куда же?
– Не могу я тут...– начала она и смолкла.
Она больше не возвращалась к этому разговору, но сердце у меня сжалось. Я понял: ей здесь нельзя оставаться. А я - как я могу уехать? Как оставлю ребят?
Осень подходила не торопясь, но мы во всем видели ее приближение. Папоротники стали рыжими. Зашуршал под ногами палый лист. А Леночка принесла мне стебель ландыша, на котором вместо легких белых колокольчиков висели крепкие оранжевые шарики:
– Какие это ягоды?
– Ландышевые семена, Леночка, - ответила за меня Екатерина Ивановна. Осень, Леночка, осень...
Дела было много, и дело не ждало. Я изо всех сил старался оглушить себя работой, и только мысль о Гале попрежнему не давала мне покоя.
И вот в конце октября пришла телеграмма:
"Жду тебя Киеве. Сдавай дела, есть большая работа Украине.
Макаренко".
Несколько дней я никому не говорил о телеграмме. Потом дал ее Алексею Саввичу. Он прочел и, отвернувшись, положил было на край стола. Потом показал Владимиру Михайловичу. Тот, в свою очередь, прочел, помолчал, наконец сказал негромко:
– Так... Ну что ж, это правильно... правильно, что поделаешь...
Ночью я написал Антону Семеновичу письмо - всего несколько строк:
"Я не вправе уезжать сейчас. Вы должны понять это, Антон Семенович".
Ответ был краток, и я тоже помню его слово в слово:
"Ты - мой ученик, и мы столько лет жили и работали рука об руку. И ты считаешь, что я могу предложить тебе дезертировать? Я думал, ты лучше знаешь меня. Здесь есть работа, которую я могу и хочу поручить именно тебе. Я знал о ней давно, вот почему и писал уже, чтоб ты подумал о том, кто тебя заменит. Приезжай. Ты нужен здесь. Пробудь в Березовой столько, сколько тебе понадобится, чтоб быть уверенным: оставляешь дело в надежных руках".