Дорога в жизнь (Дорога в жизнь - 1)
Шрифт:
– Да зачем? Зачем?!
– Семен Афанасьевич, где вы, там и я! Как хотите, а я от вас не отстану!
Теперь Лира задрал голову и не мигая бесстрашно смотрит мне прямо в глаза.
– Ты спятил! Я сейчас же отправлю тебя назад! Да ты понимаешь, что сейчас делается в Березовой? Бегают, ищут, в колодце шарят... Да ты понимаешь, что ты сделал?
– Нет, нет, - торопится успокоить меня Лира, - Я записку оставил Николаю Ивановичу. Так, мол, и так, не обижайтесь, а я поехал за Семен Афанасьевичем. Ну, что вы! - На этот раз в голосе его слышится упрек. Разве я так? Нет, я записку. Чтоб все как следует.
Мороз, а я утираю пот со лба. Вокруг
– Братишка встретил? - на ходу спрашивает сосед по вагону. - Похож! Как две капли!
– Пошли!– с сердцем говорю я. И "братишка" семенит за мной.
Дав в Березовую телеграмму, чтобы не искали беглеца, выхожу в город. Уже звенят трамваи, но я решаю идти пешком. В гостинице "Палас", что на Бибиковском бульваре, меня ждет Антон Семенович. Мне не хочется будить его раньше времени. Лира идет рядом, стараясь приноровиться к моему шагу, и все пытается занять меня разговором:
– Ух, город какой! На горе!
Молчу.
– А все-таки Ленинград больше.
Молчу. Видя, что я не намерен поддерживать эту светскую беседу, Лира меняет тему:
– Со мной Кизимов хотел. А я ему объяснил: ты, говорю, здесь давно, тебе нельзя. А я недавно, с меня спрос не такой. - Лира заглядывает мне в лицо и продолжает со всей убедительностью, на какую только способен: - А я вам скажу, Семен Афанасьевич, вы не сердитесь, а только я себе сразу сказал: куда вы, туда и я. На всю жизнь!
Его угнетает мое молчание. Пуще всего он боится, что сейчас я куплю билет и велю ехать обратно...
В последний раз я был в Киеве весной. Цвели каштаны - стояли вдоль улиц высокие, торжественные, все в пышной листве, щедро поднимая в небо свои сияющие свечи. Сейчас зима. Зимой Киев стеклянный: ветви деревьев покрыты инеем, а где же, в каком еще городе столько деревьев на улицах?
Сейчас увижу Антона Семеновича. Невольно ускоряю шаг. Упрямый черноглазый мальчишка уже почти бежит рядом со мною - и, видно, готов бежать без передышки хоть на край света.
Вот и гостиница. Взлететь на третий этаж - дело одной минуты. Перевожу дух, стучу и слышу из-за двери знакомый голос:
– Войдите!
Антон Семенович, видно, давно уже встал. Он за столом, на столе унизанные хорошо знакомым мне четким почерком листы бумаги. Он поднимается мне навстречу. До чего же я рад его видеть!
Обнимаемся. Потом он отстраняет меня и говорит с улыбкой в голосе:
– А ну-ка, поворотись, сынку!
69. ВОЗЬМУСЬ ЛИ?
Я не видел Антона Семеновича без малого два года. Впервые за тринадцать лет мы расстались на такой долгий срок. Случалось Антону Семеновичу уезжать в отпуск, но я не помню, чтобы хоть раз он дожил вдали от коммуны положенное время. Он всегда приезжал раньше хоть на несколько дней, и в его спокойствии в минуты встречи мы безошибочно улавливали сдержанное нетерпение, с которым он возвращался к нам. Мы чувствовали, знали: мы всегда, все время нужны ему.
Вот и сейчас - нет двух лет разлуки. Словно только вчера мы простились. Как мог он по моим отрывочным письмам так много узнать о Березовой поляне, о ребятах, учителях - обо всех, кого я любил? Почему так безошибочно знает, что меня тревожит, и спрашивает именно о том, о чем я сам хотел говорить? Это я после задал себе такие вопросы, а тогда не сомневался: иначе и быть не может. Он все знает обо мне - мои тревоги, сомнения, горе мое и радость. Мы вовсе и не расставались - так же как и я о нем, он помнил обо мне эти годы, и мое дело было его делом.
Завтра нам расставаться
Об одном я не спрашиваю: для чего он вызвал меня. Не спрашиваю, и он не заговаривает об этом. Я жду, одолевая нетерпение, в каждом новом слове стараясь угадать - что будет? Зачем позвал меня к себе Антон Семенович?
– Большое дело затевается, - говорит он, вставая из-за стола и прохаживаясь по комнате. - Надо покончить с беспризорностью совсем, начисто, чтоб даже память об этом слове сгинула. Я думаю, можно будет добиться, чтоб созданы были большие детские коммуны-города с заводами, фабриками, с технически оснащенным сельским хозяйством. Отчего, подумай, наши колонии так часто устраиваются в каких-то полуразрушенных монастырях? А потом принимаются эти монастыри восстанавливать, убивают на это огромные деньги и попусту: создается карликовая колония, которая может совладать разве только с сапожной или швейной мастерской. Да кто же из ребят сейчас хочет быть сапожником-кустарем? Любой знает, что на фабриках производство обуви давно уже великолепно механизировано. Нет, нужно именно большое, богатое хозяйство, которое давало бы детям настоящую перспективу, настоящее будущее.
"Вот оно! - думаю я. - Вот для чего он меня вызвал".
И встает передо мной большое, прекрасное здание со своей школой, может быть со своим институтом. Я вижу великолепный, оборудованный по последнему слову техники завод. Вот они в цехах - сосредоточенные, гордые мальчишки, им повинуются точнейшие умные механизмы. Какой это будет завод? Тяжелого машиностроения? Станко-инструментальный?
Я вижу огромное поле пшеницы, поле, которое не охватишь взглядом, вижу комбайн, у его штурвала - какой-то из моих ребят. Кто это - Подсолнушкин? Стеклов?
– Есть у меня еще и другая мысль, - слышу я голос Антона Семеновича. Хочу предложить правительству создать Ворошиловский корпус. Уверен, что это дало бы стране великолепных командиров. Мы отобрали бы лучших ребят из колоний и детских домов. Обдумали бы специальную программу и стали бы готовить их к военной будущности с детства. Какие выросли бы
командиры, с какой культурой, широко образованные... Правда, хорошая мысль?
"Неужели это? - думаю я. - Это совсем ново, но тем интереснее! И я мог бы забрать к себе многих ребят из Березовой поляны. Вот было бы счастье!"
Антон Семенович останавливается перед диваном. На диване спит как убитый набегавшийся за день Лира. Он вымылся в бане и сейчас лежит, раскинув руки, свесив голову с подушки, неправдоподобно чистый и тихий.
– Хороший парень, - говорит Антон Семенович, перехватив мой взгляд. Человек риска и преданности. Предсказываю, смотри запомни: будет заведовать колонией, не иначе!
– Горяч слишком для такого дела.
– Знавал я и других горячих на этом посту.
Смеемся. Потом Антон Семенович развязывает тесемки толстой, разбухшей папки. В папке - письма читателей, которые он давно обещал показать мне. Придвигаюсь к столу, к лампе под зеленым абажуром, и Антон Семенович раскладывает передо мною листки почтовой бумаги, страницы, вырванные из тетради, то унизанные аккуратным, четким почерком, то исписанные кем-то нетерпеливым и неспокойным. Скольким людям разворошила душу "Педагогическая поэма"! Сколько вызвала мыслей, раздумий, какие споры, сомнения, вопросы! Какие разбудила надежды, какую уверенность!