Дорога
Шрифт:
Раньше Иван Васильевич старался не думать об этом, глушил в себе сомнения одним удобным для лжи и ёмким словом "надо", но вот здесь, сейчас, поставленный случайной встречей лицом к лицу с самим собой, со своей совестью, он не находил в себе силы отвернуться от того, о чем хотел во что бы то ни стало забыть.
А разговор у потухшего костра продолжался своим чередом.
– Не вернусь я теперь домой.
– А куда?
– К теплу подамся.
– Уже загадываешь?
– Холодно здесь.
–
– Если не сыграю в ящик.
– Тебе жить да жить.
– Пробовал. Не дали.
– Детей иметь...
– Не заказано.
– Все еще впереди.
– Позади больше.
– Надо забыть.
– Не могу.
– Надо.
– Знаешь, Аля, как здесь у нас поют: "Я еще молодая девчонка, но душе моей тысячу лет". Устал я, Аля... Не от работы... Работа любая мне в игру... От холода устал. От снов. От крика...
– Это пройдет, Паша, вот увидишь, скоро пройдет...
– Еще год.
– Не так много, Паша. Надо научиться ждать... Нам обязательно надо научиться ждать...
– Для чего?
– Для меня хотя бы, - сказала она почти шепотом.
– Или не стою?
– Вот, Аля, шел, шел...
– Ко мне и шел...
– На краю света...
– А те, к кому идешь, всегда - на краю.
– Боюсь: вдруг пожалеешь... Может, это у тебя от безлюдицы... с тоски... Худо мне тогда будет, Аля, очень худо...
– Не надо, Паша...
– А - вдруг?
– Не надо...
– умоляющая беззащитность, казалось, достигла предела.
– Не надо...
– Прости...
– Что ты...
Разговор их входил в ровное для Ивана Васильевича русло, и он был им благодарен за утерянный было покой. Полые, ни к чему его лично не обязывающие слова убаюкивали память, восстанавливая в нем прежнее душевное равновесие, и боль уходила, отстаивалась в самой потаенной глуби.
Голоса у костра становились тихими-тихими.
– Меня дома все сумасшедшей считают. Ведь я могла после техникума в Москве остаться. А мне свет посмотреть захотелось. Вот и увидела... Всё стало и проще и сложнее... И дорога эта... И люди - там... И ты...
– Выходит, судьба...
– Выходит.
– И не забудешь, что говорила?
– Никогда.
– А вдруг жалеешь?
– Нет.
– И еще тверже: - нет.
– Может, пойдем?
– Пойдем.
– Не устала?
– Ну ни капельки. Я, знаешь, спать стала бояться. Вдруг просплю что-нибудь...
– Так пошли?
– На озеро?
– Как хочешь.
Двое встали, она коснулась его плеча своим, и они пошли через осиянную новым утром равнину туда, к блистающим вдалеке озерам, и Ивану Васильевичу показалось, что сейчас на всем белом свете есть только он сам, солнце, тундра и два человека, плывущих сквозь ее струящееся марево. И сухие губы его сами сложили:
–
X
К Пантайке Иван Васильевич вышел в два перехода. Речка выплеснулась чуть ли не из-под самых ног у крутого среза высокого берега. Здесь ему предстояла переправа. Сидеть у воды в ожидании лодки с верховьев Грибанова никак не устраивало, и он решил спуститься вниз, к Кандымскому порогу, где ребятами устраивалась в свое время времянка для камеральных работ. Там, по мысли, должен был храниться кое-какой инструмент, с тем чтобы любой проходящий мог при случае сбить плот.
Идя берегом, Иван Васильевич еще из-за леса заметил около темневшей на береговом юру времянки фигуру солдата с пистолет-автоматом наперевес. Красный околыш его фуражки резким пятном выделялся на ржавом фоне бревенчатой стены. Солдат с медлительной степенностью оборачивался вокруг строения, изредка поглядывая окрест.
Едва Иван Васильевич поднялся и ступил на тропу, ведущую к времянке, как окрик, не оставлявший никаких разночтений в своих оттенках, заставил его застыть на месте:
– Стой! Кто идет?
– Свой.
– Кто свой? Документы! Нахожусь при исполнении...
– Я - Грибанов.
Солдат осторожно двинулся ему навстречу.
– Мне что фамилия... Я никаких фамилий знать не хочу. Документ подавай...
Солдату было лет девятнадцать, от силы двадцать, и в соловых глазах его, опушенных белесыми ресницами, деланное ожесточение едва скрывало самую что ни на есть мальчишескую растерянность. Он долго и обстоятельно разглядывал грибановское удостоверение и наконец, успокоенный, доверительно поделился:
– Препровождаю, товарищ начальник, важнейшего типа пешим этапом на базу. Приказ командования: доставить первым же самолетом в Судаково. Знаете, всякое может быть...
– Откуда?
– В партии на вольном хождении работал.
– У кого?
– Начальника Кузнецов фамилия.
– Знаю. И чего ждете?
– Переправляться нужно, а лодок нету... Мне сказали: вышлют навстречу. Вот и жду.
– И давно?
– Что?
– Ждете?
– Второй день.
– Так ведь здесь инструмент есть: топор, пила... Плот бы давно соорудили.
Солдат беспомощно развел руками, и последние остатки официальной фанаберии уступили место откровенной и теперь уже ничем не прикрытой растерянности. Не по годам рыхлая фигура парня вяло обмякла, всем своим видом определяя, что ему до последней степени осточертело выпавшее на его долю задание, из-за которого приходилось делать стойку в сторону всякого скрипа и шороха, но что, так как идти все-таки надо, он идет по силе-возможности, и большего от него спрашивать не приходится.
– Это ведь, брат, не Москва-река. Здесь и до второго пришествия ждать можно.