Дорога
Шрифт:
Гурий тупо повторил:
– От... государства.
– Так почему, - Алексей почти задыхался, - так почему же ты, паразит, хочешь их, эти самые деньги, получать даром?
– Его прорвало, и он не старался сколько-нибудь сдерживать подступившее к лицу бешенство.
– Почему ты филонишь, гад? Раба нашел? Да ты грязи с ног его не стоишь... Иди... Бери лом. Лопату. И чтобы до вечера полную дневную... Приду - замерю... А ты, - он повернулся к оторопевшему Кравцову, - шабашь, ступай в лагерь, отсыпайся сегодня, мямля. За себя постоять не можешь!.. Бери его, Алевтина, корми...
Опускаясь
– Правов никаких вам не дано, чтобы сверхурочные... И опять же кричать...
Царьков только взглянул на него, только взглянул, но этим-то мгновенным, как замыкание, взглядом он и смахнул с лица Гурия последнюю решимость к сопротивлению.
– Конечно, где нам...
– пробубнил он, опуская голову.
– Мы люди подневольные... Приходите... Замеряйте...
И хотя Иван Васильевич не терпел в деле крика и в другой раз отчитал бы Царькова за подобную выходку, он промолчал. Уж больно вызывающей показалась ему эта вот неистребимая оржанниковская уверенность в своей правоте. И только когда лес остался позади, Иван Васильевич добродушно посожалел:
– На износ, Леша, действуешь. Дряни много, а ты один. Не наздравствуешься.
– Видеть я его не могу, - со страстной злостью вновь вскинулся Алексей. Ведь такая нечисть, а Кравцова за человека не считает... Попробуй к такому подкопайся! У него всё в ажуре. Анкета: "Не был. Не имею. Не связан". Его Уголовным кодексом не проймешь. А я бы эту сволочь не думая к стенке поставил... Слыхали небось: "Тридцать лет... с лишним". И как сказал!.. Тля кулацкая...
"Выдержит ли?
– думал про себя Иван Васильевич, заранее полагая, что то испытание на трезвую зрелость, какое Алексею предстояло вскоре выдержать, будет его хрупкой для лжи натуре особенно опасным.
– Ведь это тебе как обухом, дорогой ты мой человечек: положить дорогу, по которой никто, никогда, никуда не поедет, и не сломаться... Это, брат, задачка, да еще и со всеми неизвестными".
Тундра разворачивалась перед ними вся в струящейся дымке, забранная у горизонта темной щетинкой тайги, и в этой солнечной пустоте две - Али и Кравцова - фигуры впереди, казалось, не шли, а плыли сквозь марево, почти касаясь локтями друг друга. И, глядя им вслед, Иван Васильевич все почему-то ждал, что локти их вот-вот сомкнутся, и, когда они наконец сомкнулись, он облегченно вздохнул.
VIII
Маленький лагерь уже отужинал и собирался ко сну, когда у самого горизонта заколыхалось небо и серая волна стремительным полукольцом стала огибать тундру с восточной стороны.
– Олени!
– восторженно вздохнула Алевтина.
– На пастбище гонят. В горы.
Олени двигались плотно, голова к голове, кося тревожным взглядом за свистящим хореем погонщика. И тысячи, десятки тысяч их копытц вспарывали упругий ягель, отчего над тундрой плыл устойчивый хрустящий звук. Немного погодя из общей массы выделилась и заскользила к лагерю по сухому ягельному насту упряжка. Седок ее, морщинистый, еще не старый ненец, резко осадил нарты у самых палаток и, сразу же узнав и выделив из всех Ивана Васильевича, осклабился в желтозубой
– Здорово живешь, начальник!
– Мишаня! Здорово! Куда путь держишь?
– На Котуй олешек каслаю. Богато олешек будет, однако, смотри, какая тундра!
– Заворачивай на чай, потолкуем...
Белое, почти прозрачное в дневном свете пламя вдарило в закопченное днище чайника, и даренная Васёной, но так и не допитая Иваном Васильевичем бутылка поплыла по кругу.
– За встречу!
– сказал он и выпил первым.
– Ишь красота какая...
Мимо них, все так же кося тревожным глазом в сторону хозяйской упряжки, ломило в храпе и шорохе долгое, тысячеголовое стадо, и на куцей вязи его рогов качалось линялое июльское небо.
– Вот животина, - завистливо млея, провожал оленей Гурий, - корма не просит, крыши не надо, а! Ить это только подумать! На материке-то цены ей нет. Нам бы в деревню...
Прихлебывая кипяток, ненец лишь улыбался, и в кофейных пуговках глаз его плясали хитроватые чертики.
– Колхоз много денег нада. Патрон купи, порох купи, соль купи и всяко купи. Где возьмет? Олешки дают. А у тебя все свой есть.
– Кому заливаешь, паря? Я вашего брата наскрозь и глубже. Ты, думаешь, шибко умный, а меня в лопухах нашли? Шиш с маслом! Я на Кандымской фактории десять лет проишачил, а ты мне - "порох". Его, порох твой, заместо дров можно приспособить с этакой-то прорвой...
Но Мишаня, не принимая явно невыгодного для себя спора, поспешно опрокинул кружку вверх дном и весело заторопился:
– Догоняй, однако.
– Как там Петр поживает?
– Иван Васильевич намеренно задерживал гостя, чтобы хоть как-то оттянуть ту неминуемую минуту, когда ему придется залезть в царьковскую палатку и остаться там один на один с хозяином, с его исступленно вопрошающим взглядом.
– Где он теперь?
– На Хету олешек каслает, - тот озорно подмигнул ему с нарт.
– Жену привел.
– Да ну?
– Хорошую жену привел, однако. Трубка дыми, спирт пей, ребятишки рожай... Догоняй олешек надо, однако.
– Хорей со свистом рассек воздух.
– Будь здоров, начальник!
Упряжка круто взяла вдогонку уплывающему стаду и вскоре каплей влилась в его шелестящий поток.
– Чудной народ, - ни к кому в отдельности не обращаясь, покачал головой Оржанников, - ни кола ни двора, за тыщу верст, как на базар.
А девушка, вся устремленная вслед, вдаль, в пространство, мечтательно вздохнула.
– Страшно подумать: здесь - и вдруг вокзалы, станции, будки стрелочников с флажками... Может, вот прямо тут, где я сижу, будет полотно.
– Отсыпать-то его, - тихо, словно для себя, обронил Кравцов, и скуластое лицо его отрешенно осунулось, - другим придется.
Все затихли, и Грибанов впервые ощутил в душе как бы дуновение едва ощутимого холодка или, вернее, беспокойства, вызванного внезапной и оттого особенно болезненной мыслью о тех тысячах, десятках тысяч безымянных, для которых, как бы о них ни судить, эта дорога стала испытанием, а станет, когда они со временем осознают всю тщетность своей работы, проклятьем.