Дорога
Шрифт:
– Ты что... Ты что...
Иван Васильевич следил за каждым скорняковским движением, готовый в любую минуту броситься конвоиру на помощь. И без того худое лицо бывшего майора вытянулось, и на пергаментной коже явственно проступили желваки, горячие глаза прицельно сощурились, что-то решительно хищное обозначилось во всем его облике. Иван Васильевич решил было рискнуть и подняться, но в миг, отделявший решение от действия, Скорняков вдруг снисходительно этак усмехнулся и положил оружие на стол с того края, где сидел солдат:
– Чистить надо, начальник,
Только тут Иван Васильевич заметил горку замасленных тряпок у него под рукой и глубоко вздохнул:
– Ну и шутишь ты, брат...
Солдат долго еще не мог опомниться и, словно в первый раз оглядывая со всех сторон вновь обретенную свою защиту, все приговаривал себе под нос:
– Чистить! За такие дела, знаешь, по головке не погладят... Доложу командованию - вот тебе и будет чистка-смазка... Ишь чистильщик нашелся!.. Устава не знаешь? За оружию браться, когда она тебе не положена...
И все, что перечувствовал в эту краткую, как вздох, минуту Иван Васильевич, вложил он в облегчающее душу сожаление:
– Эх ты, начальник!
Конвоир вскочил, белесые ресницы его обиженно вспорхнули к надбровьям, рыхлые, бабьи плечи, дрогнув, опустились, и он, чуть не плача, выкрикнул без адреса, куда-то туда, в оплывшее солнцем окошко:
– Что вы меня "начальник" да "начальник", а у меня имя, отчество есть, фамилия имеется.
– Он пулей вылетел из помещения, в сердцах хлопнув дверью, и, уже снаружи, вызывающе заключил: - Гаврилюк я!.. Николай Степанович!.. Да!..
– Проняло-таки, - усмехнулся вслед ему Скорняков, - пусть отдышится. Это ему на пользу...
У Ивана Васильевича было такое ощущение, будто он, войдя со свету в темное помещение, начинает постепенно выделять из кромешной еще минуту назад темноты четкие силуэты предметов. Ему в своей жизни приходилось пожимать множество рук и глядеть в еще большее множество лиц; одни из них, этих лиц, тут же стирались в памяти, как стирается карандашная запись на случайном клочке, другие запоминались какой-либо чертой или выражением, но никогда вне связи с делом, которым он занимался, вне круга вопросов, которыми он был заинтересован. Теперь же, в упор сведенный с явью, ранее просто не существовавшей для него, казавшейся ему только сопутствующим всякому общему движению хаосом, он неожиданно для себя разглядел в этом хаосе никем заранее не продуманную и все же гармоническую целеустремленность, где за каждым действующим лицом прочитывалась сложная, осмысленная судьба. Каргин, Старик и его подопечный, Павел Кравцов и Гурий Оржанников, Кирилл и Васёна, и, наконец, солдат Гаврилюк и бывший майор Скорняков - каждый из них нес в себе свой мир, имеющий прямое, непосредственное касательство к тому большому миру, о котором Грибанов судил только как о своей, принадлежащей ему вотчине. И никакая сила не могла отторгнуть их друг от друга. Но постижение этого предопределяло для Ивана Васильевича переоценку всей его жизни, а на это - в чем ему сейчас приходилось сознаться самому себе - он был
XII
Они вышли из леса над самой базой. Внизу, под ними, в утреннем холоде дымилась Пантайка, и строения на ее берегу, казалось, тоже дымились, схваченные тающим туманом. Иван Васильевич остановился:
– Дома.
Солдат облегченно вздохнул и двинулся вниз, равнодушно обронив Скорнякову:
– Догоняй. Я - потихоньку.
Он стал спускаться, далее не обернувшись на примирительное грибановское:
– Иди прямо в контору, там распорядятся... Я еще пройду к порогу, на метеостанцию.
Здесь он немного покривил, просто ему, перед тем как войти к своим, хотелось побыть одному, сосредоточиться, собраться с мыслями, чтобы ни тени растерянности не проскользнуло в его поведении...
Иван Васильевич повернулся к Скорнякову: вроде бы теперь можно было поговорить о многом, - но, оставшиеся с глазу на глаз, они вдруг поняли, что сказать им друг другу нечего...
– Что ж, ни пуха тебе, ни пера, майор. Может, и впрямь к добрым вестям идешь.
– Спасибо... Только едва ли...
– Надо надеяться.
– Лучше - верить.
Иван Васильевич протянул Скорнякову руку и, ощутив ответное пожатие, спросил:
– Может, письма какие кружным путем передать надо?
– Спасибо, Иван Васильевич, да - некому.
Скорняков кивнул еще раз и стал спускаться с горы. Конвоир уходил вперед. Майор, устремляясь за ним, иногда оборачивался. А конвоир не оборачивался. Он просто уходил вперед. Наконец Скорняков догнал его, и они пошли рядом, нога в ногу.
А Иван Васильевич повернул обратно в лес, к трассе, и, когда ступил туда, увидел впереди себя метрах в тридцати ее конец - плотную стену подлеска, из-за которого черно маячила хмурая, матёрая, никем еще не початая тайга. Он добрел до самого конца трассы и беспомощно встал перед плотным строем молодняка. Дальше пути не было.
Он было повернул назад, но тут взгляд его упал на свежий пенек с вогнанным в него по самую рукоять да так и забытым кем-то из рабочих топором. И его как бы толкнуло что-то, и злость, жгучая, остервенелая злость разлилась в нем и обожгла сердце. И он понял, что не сможет смириться. Смириться означало зачеркнуть себя, свою жизнь, все, чему оставался предан и без чего просто не имело смысла жить.
Он выдернул топор и со всего размаха вломился в росистый подлесок. И ничего не стало вокруг. Были лишь лес и он, Иван Васильевич Грибанов, схлестнувшийся в последнем единоборстве. Он рубил вправо и влево, рубил азартно и зло, рубил сплеча, под корень; вкладывая в каждый удар всю силу своей решимости и веры. Он чувствовал, как в нем жгуче набухало сердце, подкатывая к горлу удушливыми спазмами. Но ему уже нельзя было отступить. И когда с последним глотком воздуха оно задохнулось, чтобы через мгновение отказать совсем, Иван Васильевич, падая, успел увидеть между деревьев свет и подумать, что там, впереди него - море. Море, с которым должна сомкнуться дорога. Его дорога.