Дорогая, а как целуются бабочки?
Шрифт:
«Сложу, рассказывала, марлю в несколько слоев, привяжу к чекушке (бутылки были такие водочные, в четверть литра) и кормлю Юрку коровьим молоком».
Но скоро и у дедовской коровы молоко кончилось. У всех колхозных коров. На них же пахали – на женщинах и коровах. А больше не на ком – мужчины и лошади на войне, а быков – раз-два и обчелся. Так что Юрку на затируху перевели. Болел страшно. Мне же во всех этих смыслах отчаянно повезло. Албания моего младенчества еще не все оковы капитализма успела сбросить и жене советского военспеца казалась потребительским раем. На родину мать привезла из загранки целое состояние – отрез габардина (отцу на гражданский костюм), отрез креп – жоржета (себе и сестрам – на платья), ковер, машинку швейную Зингер и ящик мыла. Настоящего душистого мыла, а не черно-серых
Случилось это после смерти Иосифа Виссарионовича. Отец тогда служил начальником гарнизона в небольшом городке. Мне было семь, и этот день – 5 марта 1953 года я помню отчетливо. Помню, как подполковник Игнатов формировал колонну, которая должна была идти в районный центр на траурный митинг. В ней и военные были, и гражданские, и они шли с флагами в траурных лентах, и у мужчин слезы стояли в глазах, а женщины плакали в голос.
Я тоже лил слезы. По другой, правда, причине: меня не брали в этот скорбный поход. А не брали потому, что люди решили идти на митинг пешком. Все семь километров.
Ну, и вы знаете: так было повсюду. Вся страна в едином порыве страдала тогда. А потом также дружно топтала того, кого только что боготворила. И вот тут вот Албания и порвала с нашей страной. Ее то кумир был еще очень даже жив. И жил, между прочим, долго. И ненавистного ему Хрущева пережил, и Брежнева, и Андропова, и Черненко. А после 53-го порвал не только с Советским Союзом. С одной Румынией в Европе Албания и дружила. Огородилась и жила сама по себе. Мало кого впускала, еще меньше выпускала и уверяла, что все у ней хорошо. Что еды собственной вдоволь, что промышленность и электрификация есть, а неграмотности и болезней нету. Но когда возведенный Ходжой забор рухнул, все, и сами албанцы в первую очередь, с удивлением обнаружили, что информация о коммунизме, победившем в одной отдельно взятой стране, сильно преувеличена. Магазины – потрясение матери, давным – давно опустели, даже телефон в Албании – непозволительная роскошь, а впереди планеты всей Албания лишь по количеству бомбоубежищ. 600 тысяч бетонных бункеров – у каждой семьи свой.
Тут недавно приятель мой расслаблялся в Поградеце. Один из самых роскошных албанских курортов. Вернулся, делится впечатлениями. Говорит от той Албании, которую на глазах отца моего начали строить, и где отец получил орден главного албанского воина – Скандербега, не осталось следа. Правительственный бункер типа Самарского, туристам демонстрируют. А памятники Ленину, Сталину и Ходже, что в центре каждого, абсолютно каждого населенного пункта стояли, снесли. Все до единого.
Мы с ним долго сидели, с приятелем моим, под коньячок. Павла Виноградова вспомнили. Вот этого деда моего по материнской линии. Его в свое время загоняли в колхоз. Сибирью грозя, загоняли. Всем семейством, со всей скотиною и инвентарем. Так, дед, как тетка свидетельствовала, одну только фразочку и сказал: « Ни хрена, сказал, у них с коммунизьмой этой не выйдет – неправедно это, не по-людски.» Как в воду глядел…
Но покуда – 46-й. Покуда 1946-й, Албания только – только встала на рельсы социализма, подполковник Игнатов летит выполнять очередное задание советского правительства, рядом – красавица – жена и два пацана, один из которых я.
Маленький Дуглас ныряет в воздушные ямы, и маму, еще не оправившуюся от родов, страшно мутит…
Черт! далась мне эта Албания. Два месяца мне было, когда я туда прилетел. Два года, когда улетел. А как услышу –Албания…
Знаете, есть у собачников выражение – пустая стойка. Это когда пес делает стойку по памяти. Пустостой – «беда» особо чутьистых собак. Вот, видимо, я такая собака. Албания ведь живет во мне даже не в образах. В ощущении. В ощущении скрутивших руки и ноги пеленок. И желании. Очень сильном желании вырваться из этих пут.
– « Выровнять ручки, выровнять ножки, все остальное скрутить, обмотать потуже и зафиксировать», – учит роддомовская медсестра молоденькую мамашу.
– « А зачем потуже? »
– «Чтоб ножки были ровненькие, чтоб не дергался, ну
Полвека прошло, выяснилось – ровность ног к технике пеленания отношения не имеет. Но меня пеленали туго. И, по рассказам мамы, я боролся за свободу свою как мог. И, видимо, побеждал в схватках с пеленками, потому что уже в три года демонстрировал абсолютную независимость, а в пять понуждал не только детей, но и взрослых независимость эту свою уважать. В пять меня сдали в детсад. Дело было в Чистополе, в небольшом городке, где отец служил после Албании военным комиссаром. 51-й шел, у нас с Вовкой появилась сестренка, и мама, ну что там – выдохлась. Послевоенный быт даже в семье военного комиссара комфортом не отличался. Керогаз, дровяная печка, вода из колонки, что в квартале от дома, белье кипятят в огромных цинковых баках, потом долго трут о стиральную доску, огород, а тут еще трое ребят мал – мала меньше…
Так живут одни победители. А у других в это время – «Golden 50-s». « Тратьте больше!» – несется с Капитолийского холма, и союзники потребляют как сумасшедшие. Они, «слава Всевышнему и мистеру Рузвельту» могут себе это позволить. Зарабатывают американские парни отлично. Ездят на Понтиаках, у каждого – боулинг по выходным, а в аккуратненьком, купленном в кредит (процентные ставки вполне приемлемы) домике каждого ждут два, а то и три прелестных малыша, опекаемых чернокожей няней, и собственная Лиз Тэйлор. Совсем недавно крошка довольствовалась коротеньким без архитектурных излишеств платьицем – ткани отпускались строго «по мерке». Косметикой вовсе не пользовалась – косметика и чулки в Мировую, не говоря уже о годах Великой Депрессии стоили бешеных денег. Теперь на лице ее голливудский мей кап, волосы уложены в сложнейшую конструкцию, талия утянута корсетом в рюмочку, на ногах нейлоновые чулки со швом, высокая шпилька, и в одной только верхней юбке не меньше девяти метров китайского шелка. Фрэнк Синатра что-то нашептывает из приемника последней модели… «Дорогой, я пригласила на ужин Смитов. Что ты наденешь?»
В шестидесятые генеральным в Советском Союзе был лозунг – «Догнать и перегнать Америку». Но уже в пятидесятых мы тянулись за ними. И преуспевали. В два года ( в два!) после разрушительнейшей из войн восстановили тяжелую промышленность, взялись было за легкую, но… Черчилль поведал миру о коммунистической угрозе, ну и пошло поехало. Они нам – НАТО, мы им – Варшавский договор, они нам – ядерную бомбу, мы им – водородную … К семидесятым сложился паритет: раз тридцать они нас могли уничтожить, и мы их, раз тридцать. Вот только с комфортом паритета не получалось…
Короче, однажды поутру меня подняли раньше обычного. Надели пояс с резинками для чулок (тогда такие пояса и чулки и мальчишки носили), матроску, парадный мой костюм, и отвели в детсад.
Я когда в армии служил, бегал к одной студентке из педучилища. В воспитательницы ее там готовили. За солдатский ремешок девчонка держалась со страстью и редким для юной леди профессионализмом. Но детей, а равно будущую свою профессию на дух не переносила, о собственном же опыте пребывания в дошкольном учреждении иначе как с содроганием не вспоминала. «Мой личный маленький Бухенвальд» – говорили о детсаде, в который ее водили. А мне и тут повезло. Я не знал, что такое «час позора», когда с описавшегося снимают трусы и держат на виду у всей группы. И перья вареного лука («ешь – иначе не выйдешь из-за стола!») не выворачивали меня наизнанку. Детсадовская жизнь не оставила в моей душе не только шрамов, вообще – ничего. По одной простой причине – в детсаду я пробыл пять часов ровно.
Привели, оставили, я не ревел. Были такие, которые слезы лили безостановочно. Ваш покорный слуга не проронил ни слезинки. Хотя когда за Игнатовым – старшим затворилась, обитая дерматином дверь, а Игнатова – младшего возле нее решительно остановили, он заподозрил, что попал не туда, где хотел бы быть. Как – то это его напрягало – сидеть на скамейке, когда хотелось бегать. Бегать за другими детьми по кругу, когда хотелось сидеть. Не понравилась манная каша в комочках. Но больше всего не понравилось то, что средь белого дня уложили на одну из тридцати маленьких коек и приказали спать.