Дороги, которые мы выбираем

Чаковский Александр Борисович

И сразу понял, что Кондаков почувствовал облегчение. Видимо, он был рад уйти от столь щекотливой темы.

— А ты думай, что говоришь, — примирительно пробурчал он. — Такое сморозить, а?

Кондаков посмотрел на Рожицына, явно ища его сочувствия. Тот развел руками, умудрившись и теперь промолчать.

— Я всей этой твоей чепухи не слышал, — продолжал Кондаков, — просто не слышал. Будем так считать. Все! А теперь давайте играть. Будешь играть, Арефьев?

— Спасибо, не хочется, — ответил я и пересел на диван.

— А

мы с Рожицыным продолжим, — объявил Кондаков, перемешивая домино, — а Людик пока козлам капустку приготовит.

— Так уж!.. — кокетливо-снисходительно сказала Людмила Тимофеевна. Она готовила стол к чаю.

Снова раздался грохот от ударов по столу.

«Что ж, — подумал я, — надо идти. Как бы это исчезнуть повежливее…» И вдруг я услышал на этот раз тихий голос Людика:

— Мне с вами надо поговорить, Андрюша.

Я удивленно посмотрел на Людмилу Тимофеевну. Во-первых, я терпеть не мог, когда она называла меня Андрюшей. Во-вторых, какие у нее могут быть со мной дела?

— Очень надо поговорить, — повторила Людмила Тимофеевна, и голос ее прозвучал, как труба под сурдинку.

Она направилась в соседнюю комнату, и мне ничего не оставалось, как пойти за ней.

В маленькой спальне, где почти всю комнату занимала широкая кровать, над которой висела странно выглядевшая здесь дорожка с какой-то готической немецкой надписью, Людмила Тимофеевна повернулась ко мне.

— И охота вам про этот цемент говорить… — сказала она и внезапно спросила: — А вы все один, Андрюша? Один как перст? — И она подняла вверх свой толстый указательный палец с длинным ногтем.

Вместо ответа я только пожал плечами.

— Одному скучно? — продолжала Людик. — Что вы делаете один вечерами?

Я молчал. Слышно было, как в соседней комнате Кондаков методически колотит по столу.

— Мне не скучно, и я не один, — ответил я, не скрывая своей неприязни к этой женщине, и повернулся, чтобы вернуться в столовую.

— Подождите, — настойчиво остановила меня Людмила Тимофеевна. — Уж не думаете ли вы, что я кокетничаю с вами? Очень вы мне нужны, бирюк такой… Просто у меня есть к вам поручение…

Я был уже у двери, когда она произнесла это слово — «поручение». Я вернулся. А Людмила Тимофеевна взяла сумочку, лежавшую тут же на кровати, вынула какое-то письмо…

Я почувствовал жар, даже боль, точно от ожога. Буквы на узком листке бумаги заплясали перед моими глазами. Я узнал почерк Светланы. Будто кто-то позвал меня издалека. Инстинктивно я поднял руку, чтобы схватить письмо, но сдержался.

— Догадались? Поняли? — гудела над моим ухом Людик. — Собственно, это письмо не вам. Но там есть кое-что и для вас. Прочесть? Хотите?

— Не хочу, — решительно ответил я. — Меня не интересуют чужие письма.

— О, понимаю, мужская гордость! Разбитые мечты! Утраченные грезы!

— Это все, кажется, названия кинофильмов.

— Ну конечно, где уж нам своими

словами изъясняться! — сказала Людик, и ее белесые, под овальными бровями глаза внезапно стали злыми.. — Это у вас своих слов много, — продолжала она, говоря то вполголоса, то в полную мощность своего невероятного баса. — И все слова-то особенные, умные, не про нас, глупых, сказанные…

— Послушайте… — начал я, будучи не в силах сдержать себя. — О каких словах вы говорите?

— А я вот вам скажу, что понимаю, скажу, не беспокойтесь! Вы знаете, к кому она тогда прибежала? Ко мне — вот вам! Удивляетесь? Ну конечно, я знаю, за кого вы меня считаете: мещанка, глупая, институтов не кончала! А вот она ко мне прибежала от вас — умного, передового, — ко мне! Ночью прибежала, с постели подняла. «Людмила Тимофеевна, говорит, родная, мы с вами и не знакомы почти, простите, но вы женщина — поймете: уговорите мужа, чтобы отпустил меня со стройки завтра же, немедленно…» Ну, я поняла все и помогла.

— И вы посмели?! — воскликнул я.

— Посмела? Скажите пожалуйста, слово-то какое Вот и посмела! У вас свое право, у нас свое!

…Но я уже не слышал ее слов. Прошлое нахлынуло на меня, обступило со всех сторон. Я снова стоял один в пустой комнате Светланы. Был день, но в комнате горел свет, и шторы были задернуты с вечера. И абажур снят с лампы, и она висела голая, на длинном шнуре. Два вплотную сдвинутых стула, на которых, наверное, стоял раскрытый чемодан. И какие-то обертки, скомканные бумажки валялись на полу. Все было так, как бывает всегда после отъезда человека, который уехал с тем, чтобы не вернуться. Письмо на столе я увидел уже потом…

Я вспомнил свое страшное одиночество в тот проклятый вечер, первый вечер без нее, и потом много других вечеров, таких же одиноких, и свое отчаяние, и ненависть, и тоску, и Крамова — все, все!..

Голос Людмилы Тимофеевны опять прорвался ко мне.

— Держите же, держите письмо, — говорила Лю-дик, — вот, держите! Любит она вас. До сих пор любит. Вот, сами прочтете.

Но я уже овладел собой. Сказал как можно спокойнее:

— Вот что, Людмила Тимофеевна, я, кажется, был резок с вами, простите. Но только я вас прошу, очень серьезно прошу: никогда не говорите мне о… об этом. И никогда не передавайте мне никаких писем от… оттуда. С этим кончено.

Я повернулся и пошел к двери. Но она догнала меня и, когда я уже переступал порог столовой, сунула мне письмо в карман.

— Нет, вы прочтете, — услышал я голос Людика почти над самым моим ухом, — прочтете!

Моим первым намерением было выхватить письмо из кармана, разорвать его, бросить. Но Кондаков и Рожицын смотрели на меня.

— Товарища Арефьева от мужской компании к бабам тянет, — подмигнул Кондаков Рожицыну.

— Я почувствовал, что больше не могу оставаться здесь.

— Павел Семенович, хочу попрощаться. Мне пора.