Дороги товарищей
Шрифт:
— Товарищи, — с самым невинным лицом заводил насмешливую речь Сторман, грустно поглядывая на Гречинского, — что мы перед собой видим? Половину мужчины, причем я с горечью утверждаю, что оставшаяся полноценная часть все уменьшается. Великолепный мужской экземпляр тает на глазах! И не исключена возможность, что скоро за этой полуженщиной станем ухаживать…
Беззлобно подтрунивали над Гречинским и остальные.
Так — в беспрерывных походах, утомительных и однообразных, перемежающихся ночным отдыхом и короткими привалами днем, прошла вся неделя. К концу седьмого дня задание, намеченное Фоменко, было выполнено. Саша
Взвод Всеволода Лапчинского всю неделю прочесывал один и тот же лес, примыкающий к Белым Горкам. Три раза в день бойцы растягивались в цепочку и, углубляясь в чащу, обшаривали чуть ли не каждый куст. К концу недели это занятие Аркадию Юкову так осточертело, что он стал подумывать: а не сбежать ли от надоевших хождений в город?
На седьмой день утром Аркадия неожиданно вызвал Фоменко и приказал отправляться в Чесменск.
— Зачем? — удивился Юков.
— Точно не знаю. Кажется, в суд, что ли, вызывают.
— В суд? Вот тебе раз! — приуныл Аркадий.
— Дома узнаете. Поезжайте немедленно.
Не было печали, так черти накачали! Но зачем — в суд? Почему в суд? Что ему делать в суде?..
Аркадий сдал винтовку и поплелся на полустанок.
В тот же день по поручению Андрея Михайловича в город выехал с секретным пакетом Саша Никитин. Пакет он должен был вручить Сергею Ивановичу Нечаеву. Вместе с Сашей уезжал из Белых Горок и Борис Щукин: он получил известие, что отца его мобилизуют в армию.
Аркадий Юков опоздал на утренний десятичасовой поезд. Он особенно не торопился. Зачем?.. Странное известие ошеломило его, хотя он и не чувствовал за собой никакой вины.
«Наверное, по делу отца», — решил он.
Беспокойно и тоскливо сжималось его сердце от предчувствия какой-то надвигающейся беды…
СТАРЫЕ ЗНАКОМЫЕ
Бродя по полустанку, Аркадий пришел к выводу: если в Чесменске у него наметятся неприятности, он немедленно — рюкзак за спину и — до свиданья, города и села! — на фронт, на фронт! Будьте спокойны, товарищ судья, если вы думаете привлечь Аркашку за какой-то проступок годичной давности, он ждать вашего приговора не будет, у него найдутся дела поважнее, ему, черт возьми, надоели эти учебные продырявленные винтовки с суворовскими штыками! Будьте спокойны, дорогие граждане, Аркашка найдет себе работку поинтереснее, фронт большой, и храбрые люди там нужны позарез!
От этих мыслей Аркадий повеселел и принялся насвистывать легкомысленный мотивчик — что-то такое уличное, но вполне бодрое и приличное. Трудолюбиво высвистывая и беспечно сплевывая, с видом — сам сатана ему брат, Аркадий подошел к сидящему на перроне гражданину и заинтересовался его шляпой. Шляпа была явно знакомая. Она, старушка дряхлой древности, приобрела форму берета, посредине которого что-то вздувалось пузырем, поля ее обвисли, стыдливо прикрывая длинные, с густой сединой волосы.
Да, сомнений быть не могло, эту знаменитую шляпу всегда носил Фима Кисиль, старый знакомый Аркадия, только вот пиджачок на гражданине был неизвестного происхождения:
Человек сидел неподвижно, созерцая лес. Постояв у него за спиной, Аркадий перегнулся через шляпу и, увидев нос, тоже Фимин, сказал:
— Алле, привет, Фима, какими судьбами?
Кисиль вздрогнул и вскочил, словно каменные плиты перрона стали вдруг горячими.
— А-а! — с облегчением выдохнул он, приподнимая шляпу. — Честь имею.
— Я тоже, — миролюбиво ответил Аркадий.
— Прекрасная погода… — сказал Фима.
— Жарковато… черт! — сказал Аркадий.
— Удивительный воздух, — сказал Фима.
— Сосновыми шишками пахнет… не люблю, — сказал Аркадий.
— Гуляешь, юноша? — спросил Фима.
— А ты что здесь околачиваешься? — спросил Аркадий.
Кисиль тяжело вздохнул, удрученно покачал головой и, дурашливо сморщив лицо, ответил:
— Бомбили.
— Чесменск?! — воскликнул Аркадий.
— Да, ужасно шумно взрываются бомбы. Это я не люблю. Это молодым интересно. А я человек в летах.
— Что, что там взорвали? — схватив Кисиля за плечи, закричал Аркадий.
— Завод, — небрежно пожал плечами Фима. — Я эвакуировался.
— Завод-то какой? Авиационный?
— Политикой не интересуюсь, — сказал Фима. — Как приеду сегодня — посмотрю.
— Возвращаешься, значит? Эх ты, беженец!
— А ты гуляешь, юноша? — задал прежний вопрос Фима.
— Так… работка здесь была. Леса прочесывали. Один лес по три раза в день. Смех и грех! — Аркадий сплюнул. Конечно, он понимал, что исповедоваться перед Фимой — по меньшей мере смешно, при других обстоятельствах он до этого не снизошел бы, но сейчас делать было нечего, более подходящего собеседника под руку не подвернулось — можно и Фиме пожаловаться. — Если бы вот не вызвали в город… по семейным обстоятельствам, — подчеркнул Аркадий, — с тоски бы подох.
— В лесу хорошо, — встрепенулся Фима, мечтательно улыбаясь. — Березы, сосны, прочие деревья. Птички. Травы. Запахи. Листья. Я люблю природу. Я поэтически накроенная индивидуальность.
— Понятно, понятно.
— Ты не веришь, юноша? Я в душе поэт. В моей грудной клетке гремят симфонии. Там — целый мир, и я, как астроном к звездному небу, приглядываюсь к своему миру.
«Повело», — подумал Аркадий.
— В свободные часы я сочиняю поэмы, юноша, — продолжал Фима, — но они не переводятся на человеческий язык, и только поэтому я не смогу процитировать тебе ни одной строчки. А они гениальны. Они созвучны нашей грандиозной эпохе. В них ты уловил бы лязг металла, дымы пожаров и тоску по прекрасной жизни, которую человечество видит во сне.
— Давай, давай, Фима, я послушаю, это интересно, — поощрительно заметил Аркадий.
— Слушаю музыку в груди, — пробормотал Фима.
— Да, видно, что ты был умным человеком, а вот… свихнулся, — простодушно сказал Аркадий.
— Свихнулся? Что такое свихнулся? Вы шутите, юноша? — обиделся Кисиль. — Я в своем уме. Вам не понять моей индивидуальности.
— Куда уж нам, — с легкой усмешкой, но в то же время примирительно отозвался Аркадий. Ссориться с Фимой не входило в его расчеты. Он надеялся в разговорах с Кисилем скоротать путь до Чесменска.